Князя Ярослава Киевского не зря прозвали «Мудрым». Этим мероприятием он убивал сразу нескольких зайцев. Во-первых, в припятской глухомани, где с большим трудом приживалось христианство, появлялось сразу более полутысячи православных, никакими родственными узами с местными язычниками не связанных. Во-вторых, недалеко от границы с Волынью появлялся достаточно сильный гарнизон, не просто несущий службу, а вынужденный защищать свои дома и семьи. В-третьих, киевская власть закреплялась на землях, до того принадлежавших ей, по большей части, чисто формально. До таких отдаленных мест руки у Киева, по настоящему, не доходили. Можно назвать еще и в-четвертых, и в-пятых, и так далее. Мудр был Ярослав Киевский — не отнимешь.

С тех пор, по первому призыву князя Киевского, а позже, Туровского, все способные носить оружие жители Ратного нацепляли на себя воинское железо и садились в седла. И во главе их, почти десять лет, стоял дед — Корней Агеич из рода Петра Лисовина — десятника четвертого десятка той, присланной сюда Ярославом Мудрым, сотни.

Так что, был дед, если и не первым лицом в местной иерархии, то делил это первенство со старостой. И было это вовсе не "шишка на ровном месте". Село Ратное было богато и многолюдно, потому, что по Жалованной Грамоте не платило никаких податей, рассчитываясь с князем за землю и привилегии воинской силой. Да и землю эту никто не мерил, как, впрочем, лесные, рыбные, бортные и прочие угодья, которыми пользовались жители Ратного. Пользовались по праву сильного, поскольку отвоевали эти угодья с оружием в руках у местных, поощряемых на сопротивление языческими волхвами.

Так и жила семья в почете и достатке, пока не наступила в ее жизни, как впрочем, и в жизни многих других семей, "черная полоса".

Началось все с небольшой, в общем-то, неприятности — сбежал холоп. Вернее, сначала одного холопа у деда выкупили. Приехали родственники с Волыни, привезли выкуп, поторговались, как водится, но решилось все полюбовно. Ну, как было такое дело не обмыть? Обмывали в течение нескольких дней, тщательно, со знанием дела, с хождением в гости и приемом гостей, поскольку точно такие же мероприятия проходили еще в нескольких семьях — последний поход за реку Горынь — в земли Владимиро-Волынского княжества был удачным.

Пили меды, пели песни, клялись друг другу в любви "до гроба". Причем формулировка эта, для клянущихся, пустой формальностью не была. Первый же набег волынцев на Турово-Пинское княжество (или наоборот) каким-то количеством гробов непременно завершился бы, причем, с обеих сторон.

Когда гулянка, наконец, завершилась, похмелье, кроме всех обычных в таком деле неприятностей, ознаменовалось и еще одной. Все волынские пленники, за которых не привезли выкуп, видимо сговорившись, дали деру. Среди них оказался и один дедовский, по имени Ерема. Мало того, что сам сбежал и коня со двора свел, так еще и соседскую девку, то ли по любви, то ли еще как, с собой прихватил.

Искали беглецов недолго — меньше двух дней. Во-первых, с похмелья. Во-вторых, жатва на носу, некогда по лесам шляться. В-третьих, в каком-то заболоченном лесу, куда вроде бы уходили следы, нарвались на совершенно непонятно чью засаду. Потеряли несколько человек ранеными (слава Богу, все выжили) и сочли за благо возвращаться по домам.

Кто ж знал, что это — только первый звонок? На следующий год грянула эпидемия. Дед разом схоронил жену, незамужнюю дочь, новорожденного внука и еще несколько дальних родственников. Вымерли подчистую и семь холопских семей, которых дед поселил на выселках, планируя, видимо, завести собственную деревню и заделаться-таки настоящим боярином.

А потом была роковая сеча на Палицком поле. Княжеские воеводы вчистую прозевали фланговый удар вражеской конницы. Дедова сотня, как раз на том фланге и стояла. Быть бы ей растоптанной и посеченной, но дед, каким-то чудом, сумел развернуть, перестроить, разогнать в галоп свою и часть соседней сотни. Половцы, составлявшие большую часть атакующих, вместо того, чтобы врубиться в незащищенный фланг, напоролись на встречную атаку сомкнутого строя кованой рати — самое страшное оружие в руках полководцев средневековья. Лобового столкновения с латной конницей степняки не выдерживали никогда. Дед спас не только свою сотню, но и все княжеское войско. Но…

Через несколько дней к воротам дедова подворья привел телегу его сын Лавр. В телеге лежал труп лаврова брата-близнеца Фрола — отца Мишки — а рядом с ним, мечущийся в бреду дед, со страшным сабельным следом через левую половину лица и отнятой лекарем ниже колена правой ногой.

Деда лекарка Настена выходила. Правда, остался он инвалидом. Дело было даже не в ноге, в конце концов, через некоторое время дед научился ходить на деревянной, и даже без палки. Большую беду его организму принес сабельный удар по лицу. При любой попытке вглядеться в отдаленный предмет или при сильном физическом напряжении, у деда начинала трястись голова, мутнело в глазах, и дело запросто могло закончиться обмороком. С такой болячкой мужик — не работник и, тем более, не воин.

Но судьбе, видимо показалось мало тех испытаний, которые она вывалила на Анну-старшую — мать Мишки, невестку деда. Мало, оказывается остаться вдовой с пятью детьми и свекром инвалидом на руках. Примерно через месяц после смерти мужа с непонятной даже для Настены болезнью слег старший из сыновей — Михайла.

Кто ж мог знать, что это вовсе не болезнь, а вселение в тело ребенка личности взрослого мужчины из ХХ века? Мишка пролежал пластом почти три недели, а потом ему, как младенцу, пришлось заново учиться ходить, говорить, узнавать родственников. Как и было обещано, проблем с адаптацией не возникло. Что возьмешь с пацана, пережившего тяжелейшую болезнь?

Так они и сидели целыми днями на завалинке возле нагретой солнцем стены: маленький и большой, а на самом деле — почти ровесники, оба начинающие новую жизнь.

Один, потерявший почти все и готовящийся доживать век калекой-нахлебником, другой, получивший в подарок пятьдесят лет второй жизни, после того, как почти распрощался с первой.

Один — атлетического сложения матерый мужик, с еще проглядывающими сквозь густую седину русыми волосами и коротко стриженной бородой, еще не выцветшими от возраста синими глазами и рубленым шрамом, почти вертикально идущим через левую бровь, щеку и скрывающимся в бороде.

Второй — белоголовый тонкошеий мальчишка, унаследовавший от матери зеленые глаза, а от отца — раздвоенный ямочкой упрямый подбородок.

Было тогда Мишке десять лет, а Михаилу Андреевичу Ратникову, перенесенному почти на девятьсот лет назад — сорок восемь. И был внук старше деда почти на два года.

А сейчас Мишке уже тринадцать, и дед — профессиональный военный, чином ну никак не ниже майора — на полном серьезе выносит ему благодарность за правильные действия в ситуации, которая запросто могла закончиться кровавыми шмотьями и пустыми санями, стоящими посреди заснеженной лесной дороги…

Позади негромко скрипнула калитка и Мишка, обернувшись, увидел входящего во двор дядьку Лавра.

— Что с Аней, батя? — не скрывая беспокойства, лавр задал деду вопрос через весь двор — от самой калитки.

— Из саней выпала, зашиблась — голос у деда был, как минимум, неласков. Так и слышалось в нем: "Шел бы ты отсюда, и без тебя тошно".

Лавр, нерешительно потоптавшись, произнес каким-то робким, совершенно ему не свойственным тоном:

— Сходить… Проведать…

— Незачем! — отрубил дед «железным» голосом — Сейчас Анька-младшая сбегает, узнает, что нужно.

— Ну, и я бы с ней…

— Незачем!

"Чего это дед на него вызверился? Неужели?… Вот те на! Хотя, родной брат-близнец, живем, считай одной семьей, только в разных домах… Ох и влип ты, дядя Лаврик!".

Отцов брат еще потоптался, явно не находя в себе сил уйти, тоскливо обвел вокруг себя взглядом и зацепился за груду волчьих туш в санях.