Посвящается Джуди и Майклу Корнерам.

Город, описанный на страницах книги, — плод авторского воображения. Персонажи и места, где они действуют, вымышлены.

Только описание работы полицейских основано на повседневной практике расследования преступлений.

Ночь. Стрелки на светящемся циферблате часов показывали десять минут третьего. Дождь прекратился около полуночи, а то бы он и носа не высунул из дома. Потому что писаки в дождь не работают, боятся, видите ли, намочить свои краскопульты. Писаки чертовы, а вернее, стеномараки.

И каждый новый стеномарака малюет рядом с тем, что намарал его предшественник. Таким образом чистая белая стена постепенно покрывается абракадаброй из каких-то слов и имен, которые и прочитать-то невозможно.

Этой ночью он нашел совершенно новую стену. Она еще не просохла и пахла свежей штукатуркой.

Новые стены, словно магниты, притягивают к себе писак.

Поставьте новую стену или новый забор, и не пройдет и десяти минут, как на ней чистого места не останется, — все будет замалевано. Это для них что-то вроде наркотика, предположил он. Он где-то читал про взломщиков, которые обворовывали квартиры, а напоследок загаживали обувь хозяев.

К материальному ущербу прибавляли моральный. Мало того, что обирали людей, так еще портили то, что оставляли за ненадобностью. Знай, мол, наших! Стеномараки ничем не лучше тех взломщиков. Человек, размалевывающий краскопультом стену или забор, плюет в души своим землякам.

Хоть бы снова не пошел дождь.

Где-то далеко сверкали молнии, гремел гром, но у него теплилась надежда, что гроза обойдет стороной место, где он стоял в засаде, ожидая, что вот-вот кто-нибудь появится.

Это была улица с двусторонним движением, пролегавшая под эстакадой. Ни один стеномарака не станет работать там, где его творение увидят немногие. Они обычно выбирают улицы и дороги с оживленным движением, им нужен постоянный наплыв зрителей, восхищающихся или ужасающихся их потрясающей стенописью. Листья еще не распустились, так что под деревьями укрыться было невозможно. И нигде не было даже намека на спасительную тень. Только голые ветки нависали над бульваром, по которому время от времени проносились машины, сверля ночную темень огнями своих фар. Весна в этом году запаздывала. Двадцать третье марта, понедельник, затянутое облаками небо. Хотя весна и пришла, согласно календарю, три дня назад, но это нисколько не мешало дождю лить как из ведра, правда, с перерывами. И холодно к тому же. Он расхаживал под холодным, пронизывающим дождем и обдумывал план своих действий.

Этой ночью первый из них откроет счет.

Если он, конечно, появится.

Ну, а если сегодня никто не появится, он выйдет на охоту завтра.

Он не будет за ними гоняться, а будет спокойно их поджидать.

Стольких, сколько он сочтет нужным, постигнет кара.

Троих будет вполне достаточно. Одного, потом еще одного и еще одного.

Он думал, что писаки делают свою грязную работу только по ночам. А разве это не так? Никто никогда не видел их за работой при солнечном свете. Днем они, вероятно, разведывают, где появилась новая стена или поставили новый забор, а ночью возвращаются туда и делают пакость. Если этой ночью никто из них не появится, он все равно подстережет пакостника и сыграет с ним свою маленькую шутку.

Поймает его на месте преступления — и бац! Он нащупал в кармане пальто револьвер «смит и вессон» 38-го калибра.

Теперь молнии сверкали на большом отдалении, еле слышно грохотал гром.

Наверху, по еще не просохшему покрытию дороги, проехал автомобиль. В такой пронизывающий холод хорошо быть дома, лежать в теплой постели, а не ждать здесь какого-то осла, которому не сидится дома.

Да приходи же наконец, подумал он, не стоять же мне тут всю ночь. Этак и воспаление легких схватить можно. Он плохо переносил начало весны, его любимым временем года была осень. Все, что хотя бы отдаленно напоминало об осени, ласкало его душу. В осени все ясно, нет ничего неопределенного, и ты смело смотришь в будущее. А март, апрель — о них и вспоминать противно. Третий день весны. Казалось бы, о зиме можно было бы забыть, но леденящий холод пробирал до костей. Только засунутая в карман рука ощущала тепло от ореховой рукоятки револьвера.

Одного, потом еще одного и еще одного.

И залечь на дно.

Только сейчас до него дошло, что дело могло затянуться надолго. Как он об этом раньше не подумал? Кто знает, когда заявится писака и заявится ли вообще. Можно простоять тут всю ночь напролет, а никто и не подумает прийти. И придется тогда дежурить здесь Бог знает сколько ночей.

Ждать в темноте, пока...

Наконец-то.

По улице кто-то шел. Мальчишка семнадцати-восемнадцати лет. Засунув руки в карманы, он оглядывался по сторонам. На уме у него какая-то пакость — это уж точно. Вот он нырнул в тень, отбрасываемую эстакадой, и в это время снова вдалеке сверкнула молния. На этот раз расстояние поглотило звук громового раската. Еще одна машина, разбрызгивая лужи, пронеслась по эстакаде, огни ее фар скользнули по голым веткам деревьев. Он еще дальше отступил в тень.

Мальчишка был одет в джинсы и черную кожаную куртку.

На ногах высокие кроссовки. Обернулся, посмотрел через плечо. Потом снова обернулся, посмотрел направо, налево, прямо перед собой. Остановился под эстакадой, вынул из кармана электрический фонарик. Луч света заплясал по чистой, недавно оштукатуренной стене. Лицо мальчишки расплылось в ухмылке, словно он узрел обнаженную красотку.

Так он и стоял, водя лучом фонарика по стене, внимательно осматривая все ее пространство. Его глаза и луч фонарика словно насиловали девственно чистую стену. Потом он сунул руку под полу куртки, достал оттуда краскопульт и отступил от стены на несколько шагов, чтобы лучше примериться.

В левой руке он держал фонарик, в правой — краскопульт.

Наконец нашел место для своего шедевра.

На стену брызнула красная краска. Он вывел букву П, потом А, потом У. За его спиной послышался шорох, мальчишка резко обернулся и увидел мужчину в черной широкополой, надвинутой на самые глаза шляпе и темном пальто с поднятым воротником. В руке у него был револьвер.

— Вот, — произнес мужчина.

И дважды выстрелил ему в лицо.

Не проронив ни звука, мальчишка рухнул на тротуар под эстакадой. Из ран на лице потекла кровь. Рядом с его телом валялся краскопульт. Снова прогремел выстрел, на этот раз пуля вошла мальчишке в грудь. Мужчина нагнулся, рукой в перчатке поднял краскопульт, нажал на пусковую кнопку, вмонтированную в крышку, и залил красной краской кровь, медленно растекавшуюся по лицу и груди его жертвы. Красная краска смешалась с красной кровью. А в это время, пробуравив ночную тьму огнями своих фар, по эстакаде пронеслась еще одна машина и скрылась вдали, там, где недавно сверкали молнии.

В середине ночи дождь перешел в снег. Вот так в том году начиналась весна. В девять часов утра снег все еще валил.

— Подумаешь невидаль, — произнес Паркер. — Я помню, как однажды даже на Пасху шел снег.

— Снег 23-го марта — невероятно, — отозвался Клинг.

— Но уж если на Пасху такое могло случиться, — талдычил Паркер.

— А я помню, как в каком-то году евреи и христиане праздновали Пасху в один и тот же день, — вмешался в разговор Мейер.

— Всякое бывает, — сказал Карелла.

— Это потому, что еврейская Пасха произошла от христианской, — бездумно сболтнул Паркер.

Мейер не счел нужным отвечать на такую чушь.

А мрачное серое мартовское небо засыпало город снегом.

За зарешеченными окнами, отгораживавшими комнату детективов от бурного житейского моря, начинался унылый, но сулящий всякие неожиданности день.

Энди Паркер просматривал составленный ночной сменой протокол о смерти пачкуна. В документе было сказано, что патрульные полицейские обнаружили ранним утром труп мальчишки. Убитого звали Альфред о Херрера, уличная кличка Паук. Вероятно, он и пытался написать на стене ПАУК, когда кто-то выпустил ему две пули в лицо и, одну в грудь, а потом разукрасил его красной краской. Так ему, чертовому писаке, и надо, подумал Паркер, но вслух ничего не сказал.