Мы посмеялись и встали у эстрады, но тут, перекрывая музыку своими воплями, заголосил вбежавший в ворота городского сада разносчик газет:

— Срочные новости! Экстренный выпуск! Туги в городе! Задушен репортер! Покупайте срочный выпуск! Душители Кали в городе!

Лили явственно вздрогнула и с лихорадочной поспешностью достала из ридикюля кошелек.

— Очередная дутая сенсация, — попытался отговорить я ее от покупки газеты.

Безуспешно. Экстренный выпуск «Утренних новостей» расходился как горячие пирожки, собравшаяся на танцы публика лихорадочно шуршала желтоватыми листами и увлеченно обсуждала жуткое происшествие. Не слушая моих увещеваний, Лилиана приобрела специальный выпуск, взглянула на передовицу и, побледнев как полотно, начала оседать на землю. Я едва успел подхватить ее и усадить на ближайшую скамейку.

Схватив газету, я принялся обмахивать ею свою спутницу, и Лилиана вскоре пришла в себя, но в ее лице по-прежнему не было ни кровинки. Мой обострившийся талант сиятельного ухватил отголосок застарелого страха, тонкий и сложный, словно аромат марочного вина.

— Это из-за меня, — прошептала Лили. — Его убили из-за меня…

— Вздор! — с ходу отмел я это предположение, по диагонали просматривая статью.

— Лео, как ты не понимаешь! Этот же тот самый фотограф!

— И что с того? Ты никак с ним не связана.

— Еще как связана! — затрясло Лили мелкой дрожью. — Его убили из-за меня! Это туги! Это они!

Я с удивлением уставился на Лилиану, подозревая неуместный розыгрыш, но моя спутница оказалась на удивление серьезной. И это не лучшим образом говорило о ее душевном здоровье: если месть за попытку разрушить инкогнито экзотической танцовщицы еще могла рассматриваться в качестве мотива убийства, то стремление привязать к этому происшествию душителей Кали вызывало лишь недоумение.

Какое сектантам дело до балаганных представлений?

— Это туги! — повторила Лилиана, и тут я не выдержал. Взял газету и зачитал последний абзац.

— «Полиция полагает причастность к смерти господина Фаре некоего тайного сообщества душителей Кали в высшей степени маловероятной. По словам осведомленного источника, затянутый на шее убитого румаль — ритуальный шелковый платок с завязанной серебряной рупией на конце был подарен покойному задолго до трагического инцидента. „Кто угодно мог воспользоваться им“, — отметил пожелавший остаться неизвестным собеседник. Более того, не исключено и банальное самоубийство. В последнее время дела погибшего шли не самым лучшим образом».

— Ты ничего не понимаешь, — отрезала Лилиана и спрятала побледневшее лицо в ладонях.

В этот момент через публику протолкнулся приставленный к Лили кучер. Правую руку он держал в кармане пиджака, и это обстоятельство как-то сразу разуверило меня в предположении о нервном срыве спутницы. Судя по всему, истеричкой Лилиана все же не была.

Но тогда что за тайны скрывает это семейство?

— Госпожа, позвольте, я отвезу вас домой, — предложил кучер.

Лилиана поднялась с лавочки и слабо улыбнулась.

— Извини, Лео. Это был чудесный день. Жаль, что он закончился подобным образом…

Я проводил спутницу до коляски, но стоило только экипажу укатить прочь, на душе заскреблись кошки. Оно и немудрено: утром поезд увезет меня из города, и с этой взбалмошной девицей мы не увидимся больше никогда.

Я и понятия не имел, как сильно заблуждаюсь на этот счет.

Одиночество — эго плохо. Коляска с Лилианой укатила, и я осознал это со всей возможной ясностью. С отъездом Лили мир словно потерял часть своей материальности, стал вдруг чужим и пугающим. Точнее, это я стал чужим для погруженного в сумерки города с его желтыми огнями газовых фонарей, долетавшей из парка танцевальной мелодией, густыми тенями подворотен и безудержным весельем праздной публики.

Беспечные гуляки благоразумно обходили меня стороной; я не стал дожидаться, пока кто-нибудь кликнет констеблей, и зашагал прочь. В первой попавшейся винной лавке купил пару бутылок портвейна и отправился в гости к Альберту Брандту. Желания напиться я не испытывал, но не идти же к поэту с пустыми руками? Он точно еще не успел заполнить бар.

Пока шел, пытался разобраться в собственных чувствах и решить, стоит ли вообще навещать Альберта. Скоротать ночь в ожидании поезда вполне можно и на вокзале, для этого не обязательно навязываться человеку, которого я не видел больше года и давно уже не полагал своим другом.

При мысли об этом я даже замер на полушаге. Затем кивнул и поспешил дальше.

Все просто: даже утверждая обратное, я до сих пор считал Альберта другом, только и всего. Поэтому и хотел увидеться с ним, несмотря на присутствие Елизаветы-Марии.

Одиночество, чтоб его. Это все одиночество.

Вскоре я свернул с бульвара на боковую улочку, где не резало глаза резкое мерцание электрических ламп и не раздражала доносившаяся из громкоговорителей музыка. До этого меня так и подмывало забраться на столб, сорвать динамик и расколотить его о голову первого встречного. В темном переулке непонятная злость на все и всех отпустила, захотелось сесть на ступени невысокого крылечка, пить прямо из горлышка крепленое вино и ни о чем не думать.

Тоже непонятно — раньше я тяги к алкоголю за собой не замечал, хотя портвейн и любил. Портвейн нравился мне своим сложным букетом и ягодной сладостью. Не портили впечатление от вина даже воспоминания об инспекторе Уайте, который был большим любителем этого напитка. Меня вообще мало трогали воспоминания о мертвых.

Ворота, ведущие во двор дома, где остановился Альберт Брандт, были уже заперты. Выглянувший на стук сторож поглядел на меня с неприкрытым неодобрением, но постояльца вызвать не отказался. Кутавшийся в домашний халат поэт рассеянно похлопал его по плечу, сунул монету в полфранка и распахнул дверь.

— Заходи, Лео.

— А Елизавета-Мария?

— Устала с дороги. Спит.

По скрипучей лестнице мы поднялись на третий этаж, там Альберт провел меня мимо закрытой двери спальни на просторный балкон. Озера в сгустившихся сумерках видно не было, только слышался легкий плеск волн.

Я опустился в одно из плетеных кресел, Альберт сходил за бокалами и присоединился ко мне.

— Лимонад сделать? — предложил он.

— Не стоит. — Я взял стакан, наполнил его портвейном и отпил маленький глоток. На языке словно расцвел сладкий цветок.

— А где твоя подружка?

— Уехала домой.

— Бросила тебя?

— Так получилось, — пожал я плечами и сообщил вставшему у ограждения поэту: — У меня поезд в пять утра.

— Уезжаешь?

— Да, в Новый Вавилон.

— Вернешься?

— Не думаю.

Альберт уселся в кресло и отпил портвейна.

— Ну, хоть попрощаться зашел. — Он махнул рукой. — Впрочем, ерунда. Земной шарик становится очень маленьким, знаешь ли. Расстояния съеживаются как шагреневая кожа. Паровозы, дирижабли, пароходы. А Тесла? Не удивлюсь, если вскоре достаточно будет просто сунуть два пальца в электрическую розетку, чтобы очутиться на другом конце света!

— Скорее уж таким образом на том свете окажешься.

— Это сейчас. Но все течет, все меняется.

— Все меняется, да, — кивнул я и сделал очередной маленький глоток крепленого вина.

— Знаешь, — вздохнул Альберт, — я ведь действительно люблю ее.

Я кивнул.

— Нисколько не сомневаюсь. Она красивая.

— И нуждается во мне.

— Как скажешь.

— Извини, — попросил вдруг поэт прощения непонятно за что.

Я развернулся к нему, ожидая продолжения.

— По-дурацки все получилось. Хотел придать тебе решительности, а в итоге и сам запутался, и тебе лучше не сделал.

Я кивнул. И в самом деле, не расскажи тогда Альберт газетчику о моих чувствах к дочери главного инспектора, я бы никогда не связался с суккубом и все сложилось бы совершенно иначе. Но не уверен, что стоило об этом жалеть.