В эту секунду Джулиан непроизвольно крепче меня обнимает, но потом расслабляется. Не знаю почему, но я уверена, что он никогда раньше никому не рассказывал эту историю.

— Это было страшно. Где-то в середине митинга протестующие ворвались в здание городского управления… Мы как раз там были… Половина из них были в масках. Люди начали звереть, и тогда прибыла полиция, чтобы все это прекратить. А потом вдруг началась настоящая свалка. Я спрятался за кафедрой как какой-нибудь малолетка. Потом мне было так стыдно. Один из протестующих подошел слишком близко к сцене, слишком близко к отцу. Этот протестующий что-то кричал… Я не слышал, что именно. Он кричал очень громко. На нем была лыжная маска. Охранник одним ударом дубинки сбил его со сцены. Такой звук. Мне до сих пор жутко, как вспомню. Деревянной дубинкой по колену. Я слышал, как она хрустнула. А потом отец увидел это. Родимое пятно в форме полумесяца на левой руке того протестующего. Родимое пятно моего брата. Отец спрыгнул со сцены, сорвал с протестующего лыжную маску и… Это был он. Мой брат лежал на полу, его колено было сломано в нескольких местах. Но я никогда не забуду его взгляд в тот момент. Он абсолютно спокойно смотрел на отца, в его глазах была покорность, как будто он знал, что должно произойти. В конце концов мы оттуда выбрались. Полиция сопровождала нас до самого дома. Мой брат лежал в фургоне и стонал. Мне хотелось спросить, как он там, но я знал, что отец убьет меня за это. Отец был за рулем, он постоянно смотрел на дорогу и молчал. Не знаю, что тогда чувствовала мама. Может быть, не так много. Но я думаю, что она волновалась. Ведь в руководстве «Ббс» сказано, что наша ответственность перед детьми священна. «Хорошая мать закончит исполнять материнский долг на небесах» — так там сказано. Она хотела, чтобы брата осмотрел доктор, но отец и слушать не желал. Колено брата разбухло, стало размером чуть ли не с баскетбольный мяч. Я не мог ему помочь. Я хотел… — По телу Джулиана пробегает дрожь, — Когда мы приехали домой, отец бросил брата в подвал и запер дверь. Он решил подержать его там сутки в темноте, чтобы это послужило ему уроком.

— Я мысленно представляю Томаса Файнмэна: отглаженный костюм; золотые запонки, которые, наверное, придают ему уверенность в себе; сверкающие часы; безупречная стрижка.

«Я тебя ненавижу», — думаю я вместо Джулиана, потому что он не знает таких слов и не может найти в них утешение.

— Мы слышали, как кричит и плачет брат. Слышали из столовой, когда ужинали. Отец не позволил никому встать из-за стола. Никогда ему этого не прощу.

Последние слова он произносит шепотом. Я нащупываю его руку и сжимаю в своей. Наши пальцы сплетаются, и Джулиан слабо сжимает мою руку в ответ.

Какое-то время мы лежим в абсолютной тишине. А потом у нас над головами слышится тихий шорох, шорох распадается на отдельные ноты, и вот уже слышно, как тысячи капель дождя стучат по мостовой. Вода стекает через решетки, тоненькие струйки со звоном ударяются о старые рельсы и брызгами разлетаются в стороны.

— А потом крики прекратились, — просто говорит Джулиан.

И я вспоминаю тот день, когда мы с Рейвэн по очереди промокали горячий лоб Блу, пока рассвет не начал окрашивать верхушки деревьев, а Блу уже давно похолодела под нашими руками.

Джулиан кашляет, чтобы прочистить горло.

— Потом нам сказали, что это была случайность. Сгусток крови оторвался от места ушиба и переместился в мозг. Один шанс на миллион. Отец не мог это предвидеть. И все равно я… — У Джулиана срывается голос, но он продолжает: — Знаешь, после этого я всегда был очень осторожен. Я старался все делать правильно. Я должен был стать идеальным сыном, образцом для членов АБД. Даже после того, как узнал, что процедура может меня убить. И это не только из-за страха, — Джулиан вдруг начинает говорить очень быстро, — Я подумал, что, если все буду делать по правилам, все исправится. В этом ведь суть исцеления? Дело не только в делирии. Главное — порядок. Это путь каждого человека. Просто иди этой дорогой, и все будет хорошо. Для этого и создано АБД. Это то, во что я верил… во что я должен был верить. Потому что если это не так, то жизнь превратится в… хаос.

— Ты по нему скучаешь?

Джулиан не отвечает сразу, и я понимаю, что его еще никто и никогда об этом не спрашивал.

— Наверное, — помолчав, говорит он. — Я очень долго по нему скучал. Мама… мама сказала, что после процедуры мне станет легче. Что я уже не буду так думать о брате.

— Это еще хуже, — тихо говорю я, — Тогда они уходят по-настоящему.

Я медленно считаю до трех и слышу, как сердце Джулиана стучит у меня за спиной. Мне больше не холодно. Даже наоборот — мне жарко. Мы лежим так близко, наши тела прижаты, наши пальцы сплетены. Джулиан дышит мне в затылок.

— Я больше не понимаю, что происходит, — шепчет Джулиан, — я ничего не понимаю. Не знаю, что будет дальше.

— Ты и не должен ничего знать, — говорю я.

И это правда — туннели могут бесконечно долго извиваться в темноте, но ты должен идти.

Мы снова молчим. Первым нарушает тишину Джулиан.

— Мне страшно, — говорит он.

Джулиан говорит это шепотом, мне едва его слышно, но я шеей чувствую, как двигаются его губы, он словно пишет ими по моей коже.

— Знаю, — говорю я. — Мне тоже.

У меня больше нет сил бороться со сном. Я плыву через время и воспоминания, от дождя, который идет сейчас, к тем дождям, которые шли раньше. Я словно то поднимаюсь, то спускаюсь по спиральной лестнице. Джулиан обнимает меня рукой… Алекс обнимает… Рейвэн держит мою голову у себя на коленях… Мама поет мне песенку…

— С тобой мне не так страшно, — говорит Джулиан.

Или это говорит Алекс, или я просто слышу эти слова во сне. Я открываю рот, чтобы ответить, но, оказывается, не могу произнести ни слова. Я пью воду, потом плыву, а потом реальность отступает, и остается только глубокий, текучий сон.

Мы хороним Блу возле реки. Мы потратили несколько часов на то, чтобы выкопать в промерзшей земле достаточно глубокую яму. Перед тем как похоронить, мы должны снять с нее куртку. Мы не можем позволить себе терять теплую одежду. Когда мы опускаем ее в могилу, я чувствую, какая она легкая, как птенец с тонкими полыми косточками.

В последнюю секунду, когда мы уже собираемся засыпать ее землей, Рейвэн неожиданно выходит вперед и истерично выкрикивает:

— Она замерзнет. Она так замерзнет.

Никто не хочет ее останавливать. Рейвэн снимает с себя свитер, соскальзывает в могилу и завертывает в него Блу. Она плачет. Мы не знаем, как себя вести, и отворачиваемся. Только Ла делает шаг вперед.

— Рейвэн, с Блу все будет хорошо, — тихо говорит она, — Ее укроет снег.

Рейвэн поднимает голову, ее щеки в дорожках от слез. Она смотрит на нас, как будто силится вспомнить, кто мы такие. Потом она резко встает и вылезает из могилы.

Брэм выходит вперед и снова начинает скидывать землю на тело Блу, но Рейвэн его останавливает.

— Оставь ее, — говорит она громким и неестественно звонким голосом, — Ла права. Снег пойдет с минуты на минуту.

Снег начинается, когда мы сворачиваем стоянку, и продолжает идти весь день, пока мы рваной цепочкой молча прокладываем свой путь через лес. Холод превращается в неотпускающую боль, от него болит грудь, болят пальцы на руках и ногах, снежинки похожи на кусочки острого льда, они обжигают и режут лицо. Но я думаю о том, что для Блу снег — мягкое одеяло и он будет укрывать ее до весны.

Утром все еще идет дождь.

Я медленно сажусь. У меня жутко болит голова, и я плохо соображаю. Джулиана рядом нет. Дождевая вода длинными серебристыми лентами течет через решетку. Под этими перекручивающимися лентами стоит Джулиан.

Он стоит ко мне спиной, на нем ничего нет, только вылинявшие хлопчатобумажные трусы, которые он, видимо, нашел на складе стервятников. У меня перехватывает дыхание. Я знаю, что не должна смотреть на него, но не могу заставить себя отвернуться. Словно загипнотизированная, я смотрю, как дождевая вода стекает по спине Джулиана (она у него такая же широкая и мускулистая, как у Алекса), как она струится по его рельефным плечам и рукам. Его волосы потемнели от воды, он поднимает лицо кверху и ловит открытым ртом дождевые струи.