Джек погладил руку любимой, словно маленького зверька, стиснутого в ладонях. «Зверек» этот дергался, проявлял беспокойство, но он усмирял его прикосновением пальцев.

– Все правильно, тебе нужно поехать, – согласился он с ней. – И я рад, что мисс Чендлер...

– Теперь уже миссис Баррет, – поправила его девушка.

– … Что миссис Баррет, – повторил он за ней, – позвала тебя.

Аманда кивнула.

– Анна – замечательный человек. Они даже свадьбу думали отложить из-за смерти Уорда, но я попросила их с Чарльзом не поступать так... Они слишком долго шли к этому, и не обязаны были из-за меня рушить планы.

– Я счастлив за них.

– Я тоже. – Где-то в доме раздались шаги, и Аманда насторожилась. – Маме не спится ночами: она бродит по дому, как призрак, – сказала она, увлекая собеседника ближе к стене, в самую темноту. – Чем ты занят сейчас? – поинтересовалась у Джека. – Инспектор похлопотал за тебя?

– Да, он просил за меня главного констебля. Вскоре приступлю к службе под его руководством, но... – Джек замолчал, не зная, стоит ли говорить.

– Но? – понудила его девушка.

– Но я уже не уверен, что хочу возвращаться в полицию, – сказал он. – Боюсь, я не шибко для нее подхожу.

Наконец он высказал вслух наболевшее, и дышать стало легче. Груз, давивший на грудь, как будто уменьшился...

– Но почему ты так говоришь? Ты мечтал о службе в полиции все последние годы. Джек? – Аманда с волнением и беспокойством заглянула в карие глаза парня. – К тому же, ты обладаешь чутьем и смекалкой. У тебя талант к сыску!

Джек невесело усмехнулся.

– Иногда этого мало, – произнес с горечью.

И ощутил, как любимые руки обхватили его, как горячим дыханием опалило чуть колкую скулу, и как тонкие пальцы, скользнув в волосы на затылке, заставили замереть от желания и мурашек, пробежавших по коже. Боже мой, он желал эту девушку всю без остатка, а вынужден был отступиться! Уж лучше бы никогда ее не встречал...

Но от мысли этой сделалось страшно, и он, поймав ее губы, поцеловал так, чтобы напомнить себе, чего именно он готов был лишиться. Вкус губ Аманды Уорд был самым сладким... и терпким на свете...

– Я... Джек... я не хочу, чтобы ты разочаровывался в мечте, – еще не успев отдышаться, дрожа всем телом, прошептала Аманда. – Если мы перестанем мечтать, что нам останется? – И схватив его за отвороты жилета: – Мечтай, Джек. Не переставай это делать! Обещаешь, что не перестанешь?

– Обещаю, – он улыбнулся. – Но, знаешь, не все мечты исполняются.

Аманда пристально, без улыбки на него посмотрела и твердым голосом произнесла:

– Наши исполнятся. Мы и так слишком дорого за них заплатили. Наши исполнятся! – повторила почти по слогам.

Джек подумал, что от этого странного разговора веет тоской и печалью, так не вяжущейся с мечтами.

Он произнес:

– Я ведь тоже уезжаю из Лондона, именно потому и хотел встретиться: сообщить тебе. Ридли собрался в Италию, зовет и меня, – пояснил он.

– В Италию? Но зачем?

– Я не знаю. Говорит, по каким-то делам... Он странный в последнее время: дерганый, нервный. Мне кажется, его взволновало письмо, полученное неделю назад. На нем был еще странный штемпель, но я не успел его рассмотреть. С тех пор Ридли сам не свой...

– Сплошные тайны, – улыбнулась Аманда. – Но я рада, что мы оба едем в Италию, пусть даже там и не встретимся, – сказала она. – Куда именно вы направляетесь?

Джек плечами пожал.

– Я не спросил. Инспектор ошарашил меня сообщением этим вечером и велел паковать чемодан. Вот я и пришел, пока мог...

– Ты ведь знаешь, я всегда тебе рада.

Влюбленные снова потянулись друг к другу и нежно поцеловались.

Миссис Вилсон, экономка инспектора Ридли, впустила Джека через заднюю дверь и шепнула:

– Ты там потише: хозяин не спит. Все ходит из угла в угол, как неприкаянный, комнату мерит шагами. Что за недобрая нашла на него... Не сказывал он тебе?

– Нет, мэм, ни слова не говорил.

– Все из-за письма иноземного, – вздохнула женщина. – Как получил его, так словно подменили хозяина.

Джек сразу заинтересовался.

– Не знаете, от кого оно было?

– Нет, что ты, не посмотрела я толком, да и штемпель был иноземный, не местный.

«Итальянский, – подумалось Джеку. – Вот почему инспектор собрался в дорогу». Но вслух, пожелав миссис Вилсон доброго сна, направился в свою комнату... Правда, у лестницы предусмотрительно снял ботинки, чтобы не греметь каблуками, и все-таки Ридли услышал его: открыл дверь и строго глянул сначала на парня, после – на зажатые в его пальцах ботинки.

– Я не спрашиваю, где ты был, – произнес он, сдвинув брови на переносице, – ты уже взрослый, но знай, что я не намерен потакать твоим глупостям.

– Знаю, сэр, – ответствовал Джек, опустив голову. – Но я должен был попрощаться.

Он не видел, но взгляд Ридли смягчился, сделался то ли грустным, то ли совершенно несчастным; это длилось не дольше секунды, но когда тот произнес:

– Иди спать, Джек, – лицо его снова было холодным и осуждающим.

Джек кивнул и, открыв дверь своей комнаты, волоча ноги, как каторжник в кандалах, прошаркал к себе.

– Доброй ночи, сэр.

– Доброй, Джек. – И совсем тихо: – Проклятые женщины.

На четвертый день рано утром Джек с инспектором, сев в поезд на вокзале «Чаринг-кросс», отбыли в Дувр: оттуда за час до полудня отходил паром до французского Кале, на котором у них были забронированы места. Всю дорогу до Дувра и даже часть пути по воде они дружно молчали, перекидываясь лишь краткими, ничего не значащими фразами общего толка. На серьезные разговоры ни один из них не был настроен, и молчание в целом выходило уютным, как водится между друзьями, но тоскливым – на то имелись у каждого свои собственные причины.

Джек как будто прощался с Амандой...

Ридли – со своей привычной невозмутимостью.

Джек заметит впоследствии, что чем дальше они удалялись от Англии, тем тревожнее становился инспектор, тем молчаливее, погруженней в себя. Словно краб-отшельник, на время выглянувший наружу, снова забивался в свою уютную раковину...

На воде, ко всему прочему, Джеку сделалось плохо.

Те два часа, что они пересекали Ла-Манш, прошли для него в постоянной борьбе с накрывающей дурнотой и мучительной головной болью, от которой, казалось, его мозг превращался в кисель и болтался скисшей сболтанной массой в черепной коробке, выдавливая глаза.

В тот момент он осознавал лишь одну четкую мысль: он скорее «сухопутная крыса», нежели, так называемый, «морской волк», и ненавидит морские просторы глубже и шире его родной Темзы.

Они уже подплывали к Кале, когда Ридли с улыбкой похлопал его по плечу:

– Да ты стал зеленым, приятель. Смотри, как бы французы тебя с лягушонком не перепутали! Я слышал, эти завзятые лягушатники обожают маленьких la grenouille под сметанно-чесночным соусом.

– Боже правый! – Это всё, что успел сказать Джек, когда его снова выполоскало за борт корабля. От одной мысли о жареных ножках бесхвостых земноводных у парня нутро связалось узлом и выдавило последние капли желчи, еще в нем оставшиеся...

Только ступив на твердую землю, Джек наконец-то почувствовал себя лучше, хотя от слабости ноги заплетались узлом, как у новорожденного жеребенка. Ему все казалось, земля поднимается и опадает, словно те же океанские волны, но хотя бы желудок перестал бунтовать. И боль в голове сделалась меньше...

Ощущая себя Магелланом, открывшим побережье Южной Америки, Джек глазел по сторонам с детским восторгом и удивлением. Вроде бы люди те же самые, что и в Англии, не о двух головах, а все-таки совершенно другие... Лопочут на своем тарабарском, да с такой бешеной скоростью, что самому быстрому поезду не угнаться. Жестикулируют. И толкаются.

Джек совсем потерялся в потоке спешащих людей, похожих на приливную волну, захлестнувшую набережную Кале: с чемоданами, налегке, одни, торопливо взмахивая руками, подзывали сновавшие кэбы и уносились в неизвестном ему направлении, другие потоком вливались в открытые двери прибрежных кафе и ресторанов.