Массу остановился: он сам был сыном Огуна и его оганом. А Мартин все рассказывал о празднике, о танцах и песнях, и Массу, несмотря на полную корзину, стоявшую у него на голове, сделал несколько па. Мартин тоже стал раскачиваться, пританцовывая, и запел кантигу в честь божества.

— Вот он, Огун! — вдруг воскликнул Массу.

В ослепительном сиянии, как если бы жестокое, карающее солнце вспыхнуло вдруг желтым пламенем, он увидел в зарослях кустарника Огуна во всем его великолепии. Огун улыбнулся ему и сказал, чтобы негр был спокоен, так как он, его отец, решит вопрос о крестном. Массу только должен обратиться к нему. Сказал и исчез, а от видения осталась лишь светящаяся точка — неоспоримое доказательство происшедшего.

Массу повернулся к Капралу и спросил:

— Ты видел?

Мартин снова зашагал.

— Какая красотка! Какие бедра!.. — он улыбнулся, проводив взглядом величественную мулатку, повернувшую за угол.

Массу, однако, был далек от подобных вещей, он еще не оправился от случившегося.

— Я о другом… Это очень серьезно…

— О чем, братец? И есть ли что-нибудь серьезнее женской юбки?

Массу рассказал о видении, об обещании Огуна решить вопрос о крестном и о приказании обратиться к нему. Мартин был поражен.

— Ты и в самом деле видел его, негр, или насмехаешься надо мной?

— Клянусь тебе… У меня до сих пор в глазах красные пятна…

Мартин подумал, и у него появилась некоторая надежда. Ведь он как раз говорил о празднике Ошумарэ, об Огунах, танцевавших на площадке Арминды. Так что вполне возможно, что Огун намерен указать именно на него, Мартина.

— Знаешь, братец, по-моему, нужно поторопиться… С кем ты будешь советоваться?

— Как с кем?.. С матерью Дониньей, конечно…

— Ну что ж, тогда иди поскорее…

— Схожу сегодня же…

Но мать святого Донинья, у которого Массу был одним из наиболее чтимых оганов, а Жезуино пользовался большим уважением, в тот день не смогла ни принять негра, ни даже переговорить с ним. Она беседовала с одной из своих дочерей, прибывшей из провинции, и велела передать Массу, чтобы он пришел завтра в любое время.

Вечером, собравшись в баре Изидро до Батуалэ, друзья наконец услышали из уст негра рассказ о случившемся. Правда, Мартин уже сообщил им кое-что, но все хотели узнать, как было дело, от самого Массу.

Негр рассказал, что он шел с Мартином по дороге в Барру, с тяжелой корзиной на голове, когда послышалась музыка и священные песни. Вначале совсем тихо, а потом звуки стали нарастать и музыка заиграла громко, как на празднике. Мартин может подтвердить, он не даст солгать.

Мартин подтвердил и добавил еще кое-что: перед этим они как раз говорили о празднике в честь Ошумарэ, а когда упомянули имя Огуна, им показалось, будто святой ударил их по затылку, и они начали приплясывать, как в ритуальном хороводе. Мартин даже почувствовал дрожь в ногах.

Тем временем музыка играла все громче и громче, и вот в зарослях кустарника появился Огун. Он был огромный, ростом около трех метров, пышно разодетый, и голос его заглушал музыку. Он подошел и обнял Массу, своего огана, и сказал ему, чтобы тот не беспокоился больше о крестном, потому что он сам решит этот вопрос, освободив негра от мучительных затруднений, раз он любит всех друзей одинаково и не знает, на ком остановить выбор. Ведь так было, Мартин?

Мартин подтвердил слова Массу, однако высказал сомнение относительно роста святого, возможно, он был и больше, пожалуй, метра три с половиной. А голос? Такой голос может заглушить даже рев урагана… Приятели искоса посмотрели на Капрала: сразу видно, что он хочет польстить Огуну, представляя его таким гигантом.

Итак, Огун сам решит вопрос о крестном, с довольным видом заключил свой рассказ Массу. А кто осмелился бы оспаривать выбор могущественного божества? Только безумный может пойти на это, ведь Огун не снесет оскорбления.

Все почтительно молчали, но всех тревожила одна и та же мысль: не было ли все это подстроено Капралом, не внушил ли он простодушному негру это странное видение среди бела дня? Все знали хитрость Мартина, он вполне мог придумать такое. Сначала Огун будто бы дал обещание выбрать крестного, а потом снова появится, разумеется, когда никого из друзей не будет поблизости, и заявит, что избрал Мартина. И все это, конечно, лишь в воображении негра, распаленном Капралом. Взгляды друзей перебегали с Массу на Мартина, беспокойные взгляды, не скрывавшие подозрений. Наконец заговорил Жезуино:

— Ты хочешь сказать, что выбирать будет Огун? Прекрасно! Но как это произойдет? Он тебе сказал, чтобы ты обратился к нему… Где и как ты это сделаешь?

— Посоветуюсь со знающими людьми. Я уже ходил сегодня.

— Уже?! — в голосе Бешеного Петуха звучала тревога. — С кем же ты советовался?

Жезуино боялся, что с самим Мартином или с кем-нибудь, кого тот подучил.

— Я ходил к матери Донинье, но она была занята и не смогла меня принять, примет завтра.

Жезуино облегченно вздохнул, остальные тоже. Мать Донинья была вне всяких подозрений и заслуживала полного доверия; никто не посмел бы хоть немного усомниться в ее честности, тем более в ее могуществе и близости к божествам.

— К матери Донинье? Ты правильно поступил, для такого серьезного дела только она и годится. А когда ты снова пойдешь к ней?

— Завтра.

Только Ветрогон продолжал упорствовать.

— На твоем месте я бы крестил малыша у падре, у спирита, словом во всех церквах. Их больше двадцати, и всюду разные обряды крещения, и для каждого крещения я подобрал бы крестного…

Решение это могло показаться практичным и радикальным, но было неприемлемым. Неужели, черт возьми, мальчишка только и будет делать всю свою жизнь, что бегать из церкви в церковь? Хватит с него католической религии да кандомблэ, которые, как известно дополняют друг друга… Креститься надо у падре, а искать защиты у негритянского божества. Зачем еще другие религии?

На следующий день после обеда Массу отправился на вершину холма Ретиро, где находилась площадка Дониньи, одна из самых больших в городе. В густых зарослях кустарника стояли алтари различных божеств, домики для дочерей и сестёр святого и для гостей, барак для празднеств и дом оганов.

Донинья была в доме Шанго, которому принадлежала площадкеа, там она и переговорила с Массу. Она дала ему поцеловать руку, пригласила сесть и, прежде чем они перешли к делу, потолковала с ним о разных вещах, как это положено у воспитанных людей. Наконец после небольшой паузы Донинья попросила одну из женщин принести им кофе, скрестила руки и слегка наклонила голову в сторону Массу, показывая, что готова его слушать.

Массу начал свой рассказ, описав прибытие Бенедиты с ребенком, хорошеньким, толстеньким, но некрещеным. Бенедита никогда не проявляла набожности, напротив, была легкомысленной, ни к чему не относилась всерьез. Бедняжка умерла в больнице, во всяком случае, это можно предполагать, хотя никто не присутствовал ни при ее кончине, ни на ее похоронах.

Мать святого слушала Массу молча, кивая головой, и лишь время от времени что-то бормотала на своем наречии. Это была негритянка лет шестидесяти, толстая и медлительная, с необъятной грудью и живыми глазами. На ней была широкая юбка, белый халат и кожаные туфли, у пояса четки, на шее множество ожерелий, на запястьях браслеты; держалась она величаво и уверенно, как человек, сознающий свою власть и мудрость.

Массу говорил без страха и колебаний, с полным доверием — ведь между ним и матерью святого, как между нею и остальными неграми кандомблэ, существовали тесные, почти родственные узы. Он рассказал об озабоченности Вевевы тем, что ребенок растет некрещеным, и Донинья признала, что это беспокойство имеет основания. Вевева была ее сестрой по вере, одной из самых старых; итак, она дала негру две недели на устройство всех дел, ибо не хотела, чтобы ребенок оставался некрещеным, когда ему исполнится год. И все шло хорошо — уладили многие вопросы, выбрали крестную (все согласились с кандидатурой Тиберии), однако ничего не могли решить в отношении крестного. Общительный по натуре Массу имел много близких друзей, не говоря уже о приятелях, и было невозможно выбрать среди них одного-единственного. В особенности среди тех пяти-шести самых близких, с которыми он встречался каждый вечер, ведь они ему были ближе братьев. Массу уже перестал спать по ночам, взвешивая достоинства друзей, но выбора не сделал. Никогда раньше он не знал, что такое головная боль, а теперь виски сдавливало, словно обручем, в ушах шумело, голова разламывалась. Он уже представлял себе, как все они перессорятся и разойдутся. А разве можно жить без дружеского тепла, чувствовать себя изгнанником в родном краю?