— Э, парень, да ты белый как смерть!

— Где… Дымов?

— Спит. Где же ему быть?

Потупчик ввел Павла в избу. Из соседней комнаты, наскоро натягивая рубашку, выглянул Дымов. Кутаясь в одеяло, пришла сонная Мотя. Испуганно прижалась к стене под широкими рогами лося (убил когда-то отец). Все молча, с изумлением смотрели на Павла. Дымов шагнул к мальчику:

— Что случилось, Паша?

Павел разжал кулак, протянул бумажку. Уполномоченный, нагнувшись к фонарю, быстро пробежал ее глазами.

— Ну, и что же?

Павел силится что-то сказать — не может. Дрожит родинка над правой бровью.

— Эти… эти бумажки… мой отец продает сосланным кулакам…

Дымов несколько секунд удивленно смотрит на мальчика, потом обнимает его, мокрого и дрожащего, целует. И Павел прижимается к большой груди этого человека, совсем мало знакомого, но такого родного и близкого, и вздрагивает от прорвавшихся наконец рыданий.

— Дяденька Дымов… дяденька Дымов… — шепчет он задыхаясь.

Дымов торопливо гладит его по голове, по мокрой спине и говорит глухо:

— Не надо, Паша… ну, не надо, мальчик, — и чувствует, как у самого глаза становятся влажными. — Ну, не надо, Паша! Ты… ты ведь настоящий пионер!

Был праздничный осенний день. На улице толпились девушки и парни. Павел, передав Якову дежурство по избе-читальне, побежал домой. Идя по улице, он чувствовал, что его провожают взглядами, перешептываются.

С тех пор как суд приговорил Трофима Морозова к десяти годам тюрьмы, Павел никогда не может пройти незамеченным. Правда, не ругают его в деревне за то, что раскрыл он преступление своего отца, и даже начали почетно называть «Пашкой-коммунистом», — все равно тяжело чувствовать на себе эти постоянные любопытные взгляды.

Приятели заметили, что Павел стал молчаливей, задумчивей, словно повзрослел сразу.

И в деревне перемены. Выбрали нового председателя, колхоз скоро будет. Пионеры много лозунгов о колхозе написали и расклеили на заборах. Эти лозунги составил Дымов. Жалко, что его райком партии вызвал в Тавду. Такой хороший человек, все его полюбили. Когда уезжал, Потупчик даже расцеловался с ним.

Павел добежал до своего двора и вдруг остановился, озадаченный. Калитка была заперта. Он потрогал пальцем большой медный замок, перелез через забор.

Дверь открыта, в избе чьи-то голоса. Мальчик встревоженно поднялся на крыльцо.

У двери Данила курил самокрутку. Презрительно скривил губы, взглянув на Павла. В углу сидела мать с сыновьями. А посреди избы дед Серега опирался обеими руками на палку. Он что-то сипло говорил. Было видно, как шевелились кончики его серых усов.

Павел переступил порог, сказал нерешительно:

— Здравствуй, дедуня.

Дед не ответил, даже не обернулся. Данила процедил:

— С коммунистами не разговариваем!

Павел, бледнея, шагнул к деду:

— Дедуня…

Но дед, казалось не замечал и не слышал внука. Он в упор смотрел на Татьяну из-под нависших белых бровей.

— Ну, отвечай, невестка.

Татьяна слабо покачала головой:

— Не знаю…

Дед Серега стукнул палкой.

— Что не знаешь? Я за старшего остался, мужа у тебя теперь нету. Слышишь? Как сказал, так и быть должно! Надо наши хозяйства объединить, а забор меж дворами уберем. Слышишь?

Мальчик понял, зачем пришел дед Серега, и горькое негодование охватило его. Вот, значит, какой дед! Хозяйство прибрать к своим рукам хочет! Ведь объединиться с дедом Серегой — значит в батраки к нему пойти. Вся деревня знает, какая он жила. И Данилкины мысли ясны: небось, думает, дед стар, помрет скоро, а он, Данила, хозяином станет. Он и раньше хвастался, что будет жить богаче Кулуканова.

Мальчик сурово взглянул на двоюродного брата, отошел в сторону.

— Маманька, не объединяйся… Скоро в деревне колхоз будет, в колхоз вступим, — проговорил он негромко.

Все молчали.

Дед Серега тяжело качнулся, кашлянул.

— Так как же, Татьяна?

Все смотрели на нее, ожидая решающего слова. И она сказала тихо, сделав головой чуть заметное движение в сторону Павла:

— Ему видней… Он теперь за хозяина остался…

— Н-ну… — выдохнул дед. — С голоду подохнете!

Он круто повернулся и, стуча палкой, вышел вон. Данила остановился у порога, сжал кулаки:

— Мы с тобой еще посчитаемся! Коммунист какой!

Татьяна привстала:

— Ну, ты! Проваливай!..

Данила выплюнул папиросу, бормоча что-то, сбежал с крыльца.

Павел проводил его взглядом, спросил:

— Кто на калитке замок повесил?

— Это дед запер, — сердито сказал Федя. — Приказал с сегодняшнего дня через его двор ходить. Говорит — одно хозяйство.

Павел вспыхнул:

— Новое дело! Пускай и не думает! Замок я все равно собью!

Он схватил на полке молоток, выскочил наружу.

Татьяна неподвижно сидела, прижимая к себе маленького Романа. Правильно ли она поступила? Может быть, нужно было соединиться с хозяйством деда? Может быть, не будет в деревне колхоза, о котором так хорошо рассказывали на сходках? Да и каким будет этот колхоз? Как жить? Разве по силам одной кормить и одевать детей! Пашка, правда, подрастает, помогает уже по хозяйству, но ведь все равно и он еще мальчонка. Ах, Пашка, Пашка!..

Внезапно она встрепенулась. В открытые двери из синих сумерек донесся пронзительный крик. Холодея и дрожа, вскочила, усадила на пол заплакавшего Романа, вылетела на крыльцо.

У забора Данила бил кулаком вырывающегося Павла.

— Стой! — закричала она. — Стой, проклятый!

Бросилась к сараю, непослушными, трясущимися руками схватила длинную жердь. Данила отпустил мальчика, влез на забор.

— Я еще не так твоего пионера… — Он не договорил и спрыгнул по ту сторону.

Жердь гулко стукнула по верхушке забора.

По-осеннему начали желтеть осины и березы. По утрам с недалекого болота на деревню наползал белый и густой, как вата, туман. Он медленно, почти незаметно плыл мимо окон и, даже когда уже пригревало солнце, долго ворочался на улице, расползаясь в согревшемся воздухе.

Однажды в такое утро в Герасимовку пришла неизвестная старуха. Высокая и худая, закутанная в старую шаль, она брела вдоль заборов, наполовину скрытая стелющимся по земле туманом. Собаки лениво лаяли ей вслед. Иногда старуха останавливалась у каких-нибудь ворот, стучала клюкой в доски и долго крестилась, если ей подавали кусок хлеба.

Никто не обратил бы внимания на появление в деревне незнакомой нищенки, если бы с ее приходом не начали твориться очень странные вещи.

На двенадцать часов дня в избе-читальне была назначена репетиция пионерского драмкружка. Под руководством Зои Александровны пионеры готовили к началу учебного года небольшую пьесу, которую сочинил сам Павел. Вначале на сцене появился с наклеенной бумажной бородой Яков. Кряхтя и сгибаясь, он садился перед зрителями и жалобно рассказывал о том, что его, старого батрака, совсем одолели кулаки. Когда он печально опускал на руки голову, к нему подходил с такой же бумажной бородой другой «батрак» — Василий Слюсарев, парнишка с тонким голоском. Он бодро хлопал Якова по плечу и говорил, что таким, как они, людям только один путь — в колхоз.

Но тут появлялись толстые «кулаки» (их роли исполняли самые младшие ребята, потому что старшие наотрез отказались играть кулаков). Придерживая руками подушки, спрятанные под рубашками, они наступали на «батраков» и пели песенку, придуманную Мотей Потупчик:

Вы батрачите на нас,

Мы в колхоз не пустим вас!

У «кулаков» были такие страшные, вымазанные сажей физиономии и пели они свою песню так свирепо, что девочки, сидевшие в конце зала, умолкали от страха, хотя хорошо знали, чем все закончится.

Под конец на сцене с красным флагом появлялись во главе с Павлом «рабочие», и «кулаки», завидев алое полотнище, в страхе убегали. А «батраки» обнимали «рабочих», и все хором пели: