— Девочки, — зашептала веснушчатая Клава Ступак, — а вы видели, какая у него рубашка?

— Какая?

— Кулукановская! На груди зеленым вышита… Ей-ей! Я запомнила, как Кулуканов носил.

— Подарил, наверно, — сказала Мотя. — Чего-то он часто стал в гости к Кулуканову ходить. Паш, и дед Серега к нему ходит, я видела.

— Ну и пусть ходит! — Павел нахмурился. — Дай-ка ту бумажку.

Мотя порылась в кармане, протянула свернутый листок. Он взял его, не глядя.

— Вон ей, — Павел кивнул на Мотю, — сегодня в сельсовете список дали, кто не хочет хлебозаготовки выполнять. Она мне в лесу рассказывала… Вот. А вы, дураки, запели! Яшка, ты завтра будешь в избе-читальне объявления писать.

— Что за объявления?

Павел развернул листок.

— Тут первым Кулуканов помечен. Вот ты и напишешь: «Здесь живет зажимщик хлеба Кулуканов». Возьмешь старую газету и напишешь чернилом.

— Не чернилом, а чернилами, — поправила Клава Ступак. — Сколько раз Зоя Александровна говорила!

— Ну, чернилами… А потом на кулукановские ворота приклеим. Пусть все знают!

— Здорово! А не набьют нам, это самое, шею?

— А ты не трусь. Тут немного — человек пять. — Он посмотрел в список и внезапно запнулся, нерешительно потрогал затылок. — Тут, ребята, одна фамилия помечена… Слышь, Яшка? Второе объявление будешь так писать: «Здесь живет зажимщик хлеба Ступак»…

Все посмотрели на Клаву. Глаза у Клавы замигали, все быстрей, быстрей, и вот из них разом брызнули слезы и покатились по веснушчатым щекам.

— Не хочу я… не хочу… Это мой дядя…

Ребята переглядывались. Мотя недовольно сказала в тишине:

— Чего разревелась? Вон Паша отца разоблачил, а ты…

Павел вдруг вскочил, злобно глядя на Мотю, над бровью задергалась родинка.

— Дура! — крикнул он, но голос сорвался, задрожал: — И чего вы все — отец да отец…

Он круто повернулся, зашагал в темноту, шурша травой. У самой воды прилег на бугорке, завернулся в куртку. Неслышно подошел Яков.

— Пашк…

— Отстань!

Яков опустился на корточки.

— Давай не будем про Ступака писать.

— А мне что за дело?

— А то Клавка, это самое, ревет. Она говорит — сама уговорит дядьку хлеб сдать. Хорошо?

— Хорошо…

Яков помолчал.

— Пашк, идем уху есть.

— Не хочу. Я спать буду.

Яков вернулся к костру. Павел долго ворочался, смотрел на звезды. С озера наползал серый, мохнатый туман, в темной воде по временам шумно плескались рыбы.

Тихо в лесу, пахнет хвоей. Изредка прошелестит что-то в чаще или донесется издалека раскатистый крик сонного глухаря: кга-а… Прошумит эхо, и снова все тихо.

Павел со стоном проснулся среди ночи от жгучей боли и дыма. Кто-то подсунул под шею горящую головню.

В ужасе вскочил, держась за опаленное место, и лицом к лицу столкнулся с Данилой.

Над лесом висел узкий месяц, и в его желтом свете мальчик увидел непонятную, застывшую усмешку на лице двоюродного брата.

— Что, жарко? — хрипло спросил Данила и вдруг стремительно схватил Павла за горло, рванул, опрокинул в озеро.

Мальчик не почувствовал холода воды, сомкнувшейся над ним. Он чувствовал лишь тяжелые, железные пальцы на горле и, теряя сознание, все еще пытался слабеющими руками освободиться от них.

Но пальцы вдруг сами ослабли и освободили его. Задыхаясь и кашляя, Павел вырвался из воды и не сразу понял, что происходит вокруг. Вода клокотала и плескалась от груды барахтающихся тел. Ребята, бросившиеся ему на выручку, теперь крепко держали Данилу. Рядом с Павлом по пояс в воде стояла Мотя, кричала что-то, размахивая руками. Потом он увидел Якова, вцепившегося в волосы Данилы.

— Пустите, — хрипел Данила, — пошутил я… Ну, пустите!..

Его не отпускали.

— Пустите… вода холодная…

Его повели к догорающему костру. Он вдруг рванулся, прыгнул через тлеющие угли и побежал, не оглядываясь. До самого утра больше никто не спал.

Дед Серега встал на рассвете — старики мало спят. Побродил по двору, оглядывая, все ли в порядке, выпустил из сарая проснувшихся кур.

Потом, кряхтя, вышла бабка Ксения, тонко пропела:

— Цы-ып, цып, цып, цып, цып!..

Дед издали наблюдал, как куры клюют зерно, дружно постукивая клювами. Вдруг он зашевелил усами, на цыпочках засеменил к птицам и с размаху хлестнул хворостиной белобокую курицу.

— Анафема!

Птицы с шумом разлетелись, подняли гвалт. Дед гнался за белобокой курицей, подпрыгивая на кривых ногах, сипло кричал:

— Опять Потупчикову куру кормишь, старая! Вот я ее, дрянь такую, в борщ!

Пронзительно кудахтая, курица взлетела на огород, заметалась между сухими картофельными кустами.

Дед остановился, тяжело дыша: навстречу ему по огороду шел человек. Он был невысок, коренаст, сед, осторожно переступал пыльными сапогами через картофельные кусты.

Дед ладонью смахнул с морщин пот, торопливо вытер ее о штанину, протянул человеку руку:

— Здравствуйте, Арсений Игнатьевич!

— Доброго здоровья… — Голос у Кулуканова низкий, спокойный, но в желтых глазах чуть заметная тревога, и на всем его широкоскулом лице с острой бородкой непривычная бледность, то ли от бессонницы, то ли от усталости.

— Что рано поднялись, Арсений Игнатьевич?

— Дело, Серега, есть. Пойдем в избу.

Пошли в избу. Кулуканов кивнул бабке, снял картуз, перекрестил лысоватую голову. Сел в угол под темной деревянной божницей, за которой торчали ножи и вилки; издавна служили эти иконы вместо шкафа.

— Позови Данилу.

Данила явился заспанный, длинно зевал.

— Садись. — Гость неторопливо достал из пиджака газетный лист с расплывшимися чернильными буквами. — Глядите — содрал сейчас с ворот…

Помолчали. Бабка непонимающе глядела на синие буквы, трясла головой. Она стояла над недоочищенной картошкой, с большим горбатым ножом в руках. На его лезвии густо белели царапины — следы от камня, о который его точили.

— Зажимщик хлеба! — Кулуканов скомкал лист, швырнул в сторону. — Когда-то Трофим приходил, кланялся: «Будь у сына крестным отцом». Согласился крестить. Кабы знал тогда, сам бы своими руками у попа в чашке утопил змееныша!

Данила сказал чуть слышно:

— Утопить никогда не поздно…

Гость сделал вид, что не расслышал, и продолжал глухо:

— У Силина закопанный хлеб нашли, а у Шитракова — оружие. Тоже он устроил — со своими босяками… И в стенгазете опозорил… — У Кулуканова задергалась щека, он потрогал ее пальцами. — Я к вам за помощью… Поможете?

Дед зашевелился:

— Чем можем, Арсений Игнатьевич.

— Так вот… Скоро ко мне придут имущество описывать, чтоб в колхоз передать… — Он вдруг поднялся, сжав губы, шумно задышал через нос. — Не дам проклятым! Ничего не дам! Спалю лучше! И хлеба не дам! Серега, вы с Данилой сегодня в сарае яму выкопайте. Незаметно чтоб… А ночью хлеб перевезем и зароем. У вас искать не станут.

Он тяжело опустился на скамью и, помедлив, прибавил:

— Треть хлеба возьмешь за это себе, Серега.

…Павла ночью разбудил плач Романа. Усталая мать крепко спала — не слышала. Павел спрыгнул с печи, поморщился: ныл обожженный затылок (матери об этом не сказал — не хотел тревожить).

Проснувшийся Роман сидел в деревянной кроватке. Павел присел рядом, укрыл брата одеялом, подумал: «Вырос как Ромка! Надо новую кровать строить». Он слегка покачал ее, замурлыкал:

Зыбаю, позыбаю,

Пошла бабка за рыбою,

Мать — пеленки полоскать,

А я — Рому унимать…

Аа… Аа…

Брат не унимался. Павел в сердцах запел погромче:

Зыбаю, позыбаю,

Пошла бабка за рыбою,

Мать — пеленки полоскать,

А я — за волосы таскать!

Роман заревел на всю избу. Павлу стало жалко братишку. Виновато склонился над кроватью:

— Ромочка, ну спи… Ну спи ж, братик…