– Так это он и есть? – изумилась Ольга, подхватилась с места и, обежав диван, заглянула через плечо короля. – Тот самый бард Эль Драко, который писал свои любовные баллады, трахаясь с Азиль?

– Она тебе рассказывала? – улыбнулся король.

– А как же! А еще она сказала, что его убили.

– Это не достоверный факт. Он просто пропал без вести пять лет назад. Согласно официальной версии, он скончался в подвалах Кастель Милагро, но это только версия, ничем не подтвержденная. Есть сведения, что он все-таки вышел оттуда и после этого пропал. Правда, тоже ничем не подтвержденные… А вот и ребята спускаются. Азиль! Иди-ка, посмотри, что у нас есть!

Принц-бастард и его подруга заинтересованно приблизились и тоже дружно заглянули через плечо его величества.

– Ой! Лапушка моя! – умилилась Азиль. – А где вы это взяли?

– О! Я его помню! – воскликнул Элмар. – Мы знакомились на какой-то пьянке, он еще потом двое суток подряд трахал Этель… Это и есть та картина, что ты купила?

– Причем подлинник, – заметил король. – Азиль, ты помнишь эту картину? Или тогда ты уже не была с ним?

– Конечно, помню, – улыбнулась Азиль. – Я даже помню, как маэстро Ферро ее писал. Шеллар, а между прочим, где сейчас твой портрет, который написал маэстро Ферро?

– Висит в кабинете у Жака. – неохотно отозвался король.

– Почему?

– Он мне не понравился. А Жаку понравился, он у меня его выклянчил и повесил в своем кабинете.

– А почему он тебе не понравился? – удивилась Азиль.

– Как произведение искусства он, возможно, шедевр, как и прочие работы Ферро. Но сама концепция мне не понравилась. Какой-то он слишком тоскливый и трагичный. Вот это, – он кивнул на холст, который держал в руках, – мне нравится гораздо больше.

Азиль грустно улыбнулась.

– Настоящий художник чем-то сродни магу. Он видит суть человека и передает ее в изображении. Эль Драко был таким, каким мы видим его на этом холсте. Яркий, легкий и горячий. Как огонь. А ты – такой, как на том портрете, что тебе не нравится. Потому он тебе и не нравится. Ты сам понимаешь, что ты такой, и тебе неприятно видеть правду. Могу поспорить, ты сам потребовал, чтобы Жак спрятал твой портрет в кабинете, куда никто не заходит, чтобы его никто не видел.

– Неправда. Жак его туда повесил, потому что не хотел выглядеть подхалимом. Он как-то говорил, что только полный засранец может вывесить портрет шефа на видном месте в своем доме. Но мне действительно было бы неприятно кому-либо показывать этот портрет.

– А что там такого было? – полюбопытствовала Ольга. – Чем он вам так не нравится?

– Я ведь уже сказал. – Король чуть пожал плечами. – Подробнее все равно сказать нельзя, это надо смотреть. Но я тебе не покажу, можешь и не просить.

– Можно сказать и подробнее, – возразила Азиль. – Просто ты не хочешь. Я сама скажу. – Она обернулась к Ольге. – Маэстро Ферро изобразил Шеллара за столом в его кабинете. Ночь, полумрак, две свечи, всякий там бумажный хлам на столе. Шеллар сидит лицом к зрителю, как он обычно сидит – локти на стол, подбородок на кулаки, плечи ссутулены, спина сгорблена. – Азиль изобразила любимую позу короля. – И в глубокой задумчивости смотрит перед собой. Он действительно выглядит как-то трагично и одиноко. Жак назвал этот портрет «Самая одинокая профессия». Маэстро ужасно понравилось название.

– Маэстро следовало поменьше общаться с Жаком, – проворчал король. – Может, он бы увидел меня по-другому.

– Жак тут ни при чем, – покачала головой нимфа. – Ты такой и есть, Шеллар. Это твоя матовая сфера, и ты от нее никуда не денешься. Может, художники видят не так, как я, но все равно видят то же самое. То, что есть.

– Какой бы я ни был, – твердо сказал король. – Я себе нравлюсь. А мой портрет – нет. Ольга, если ты уже успокоилась, пойдем, займемся делом. У меня не так много времени, чтобы вести этико-философские дискуссии с Азиль.

– Кантор, я так больше не могу! – взмолилась Саэта, возвратясь с очередного приема, на котором они ожидали увидеть объект своих поисков, но здорово промахнулись. Это оказалась совершенно другая дама, тоже мистралийка, но на десяток лет старше и вовсе не такая красавица, как ее расписали. – Они меня достали, эти галлантские кобели! Что они так ко мне липнут?

– Я же тебе говорил, что Лютеция – это город-бордель, – сочувственно посмотрел на нее Кантор. – В столице страны, которой правит алкоголик и педераст, не может не произойти полного падения нравов. Вообще, этот город всегда имел легкий привкус порока, им наполнен воздух, которым мы дышим, и он, должен сказать, заразен. Даже иностранцы, попадая сюда, начинают вести себя, как сорвавшиеся с цепи кобели… А знаешь, Саэта, не такой уж он дурак, наш полковник. Все-таки, супружеской паре, да еще такой, как мы с тобой, легче выжить в Лютеции. Представь себе, если бы мы действительно приехали как двое мужчин. Да на нас бы на второй день начали оглядываться. Двое мужчин приехали в Лютецию и не ходят по борделям? Да с ними точно не все в порядке! Может, они – пара? А может, они больные какие? А может, это мистралийские шпионы? Могли бы быть проблемы.

– У нас и так проблемы! – расстроено махнула рукой Саэта и принялась стаскивать сапоги. – Кантор, пожалуйста, не отходи от меня на этих идиотских приемах. Когда ты рядом, они не решаются приставать. Этот сопляк меня сегодня полапать пытался. Хорошо, что у меня сиськи не настоящие, я бы ведь не выдержала, летел бы он кувырком через весь зал.

– Тебе легче, – вздохнул Кантор. – А бабы ко мне пристают одинаково, что в твоем присутствии, что без тебя. И с твоими воздыхателями тоже одни проблемы… И что смешно, весь континент считает, будто мистралийцы сексуально озабоченные! А на Галлант никто и внимания не обращает.

Это была чистая правда – Кантор имел несравненно больше проблем от любвеобильных жителей Лютеции, чем его подруга. Помимо наглых баб, достававших его своим вниманием, ему приходилось еще и отпугивать кавалеров от своей тихой и послушной жены. За те четыре дня, что они провели в Лютеции, он пять раз дрался просто так и два раза на дуэли – сначала с каким-то пьяным офицером на пистолетах, потом с еще одним мистралийским кабальеро на ножах. В общей сложности получилось четыре трупа, и в ближайшее время можно было ожидать неприятностей с местной полицией. А ведьма словно дразнилась – мелькала по городу то в одном месте, то в другом, и выловить ее никак не получалось.

– Не знаю, что делать, – развела руками Саэта. – Здешние мужики не понимают слова «нет». Только если ты стоишь со мной рядом и грозно водишь глазами, они не подходят. А стоит тебе отойти – и вот они, родимые.

Кантор плюхнулся на кровать, как он это делал каждый день – нравилось ему, что ли, на мягком валяться? – и полюбопытствовал:

– Саэта, а тебе правда ни один не нравится?

– С чего бы? – недовольно отозвалась та.

– А тот поэт, что тебя уговаривал замуж? Ты еще так боялась, что я его бить начну.

– Это не потому, что он мне нравился. Мне его жалко было. Он такой весь трепетный, хрупкий, ты бы его прибил одним ударом. А он не такой уж и плохой. Он мне стихи читал и с лапами не лез.

– Ну да, – засмеялся Кантор. – Только уговаривал бросить мужа. Я слышал. Вдохновенная была речь. «Ах, мадам, ведь вы не любите его! Вас отдали замуж, не думая о вашей душе и о ваших чувствах, за самодовольного богатого негодяя, и вы обречены загубить свою юность…» не помню как там дальше, но красиво. Насчет увядающего цветка, сорванного грубыми лапами, и тому подобное. И насчет того, что здесь вам не Мистралия, мадам, здесь женщина свободна… В гробу видал такую свободу! Здесь женщина свободна только отдаваться, независимо от того, хочет она этого или нет. Знаешь, в молодости мне нравилась Лютеция, но сейчас… То ли здесь все испаскудилось за эти годы, то ли я стал другим… А что, донья Маргарита, не желаешь ли действительно бросить мужа и связать свою жизнь с бедным поэтом?