— Кем станет в октябре? — переспросил Кальман.

— Дедушкой, — спокойно повторила Марианна. — Он не захлопал в ладоши от счастья. А я думала, что он обрадуется.

Только тут дошли до сознания Кальмана слова девушки. Ошеломленный, он спросил:

— Ты ждешь ребенка?

— Да, ребенка, — подтвердила Марианна. Голос ее не выдавал никакого волнения.

Кальман же не мог прийти в себя от неожиданности.

— И ты хочешь сохранить его?

— А что же, по-твоему, мне следовало бы сделать?

— Сейчас война.

— Неужели? — По лицу Марианны скользнула ироническая улыбка. — Ты только сейчас сообразил, что идет война?

— Не иронизируй, — с укором проговорил Кальман. — Это дело гораздо серьезнее, чем ты рассудила по своей детской наивности. Знаешь ли ты, что я пока не могу жениться — только после окончания войны?

— Я никогда не просила тебя, чтобы ты женился на мне. Я даже не просила тебя признать отцовство ребенка. Я знаю, что ты его отец, и ребенок будет это знать.

— Дура, — в сердцах бросил Кальман. — Речь идет совсем не о том. Я буду счастлив, если ты родишь мне и пятерых детей. Но не теперь, не при таких обстоятельствах.

— А я и не знала, — произнесла тихим голосом девушка, — что ты к тому же и грубиян.

— Ты первая назвала меня дураком.

— Конечно, потому что ты спрашивал глупости. Но я рожу ребенка, даже если ты будешь рвать и метать.

— Ладно, мы это еще обсудим. Прошу тебя, не будем препираться и ссориться.

Из окна дома закричала Илонка:

— Барышня, вас просят к телефону!

Шликкен стоял у окна и разглядывал в бинокль местность.

— Восхитительно! — сказал он. — Господин полковник будет весьма благодарен. Я скажу ему, что этой резиденцией мы обязаны моему другу Оскару Шалго.

Шалго спокойным голосом прервал излияния майора:

— Я очень рад, Генрих, что тебе нравится. Но у меня мало времени; я рассказал тебе, в чем дело. Теперь я хотел бы, чтобы и ты наконец сообщил мне, зачем ты меня вызвал.

Шликкен опустил бинокль и повернулся к Шалго.

— Ты прав. — На этот раз он изменил своей привычке и, сев напротив старшего инспектора, закурил сигарету. — Знаешь ли ты, почему регент Хорти находится сейчас в Берхтесгадене?

— Ну, скажем, что знаю. Разумеется, это не только я знаю, но и другие, у кого есть в голове хоть капля здравого смысла. Не случайно же вы сосредоточили свои войска на нашей границе. — Он закурил сигарету. — Когда вы решили оккупировать страну? — спросил Шалго внешне спокойным тоном и сломал спичку. Однако это не укрылось от внимания Шликкена; он видел, что старший инспектор нервничает.

— Из чего ты заключаешь, что мы намерены оккупировать Венгрию?

— Генрих, уж не считаешь ли ты меня за идиота?

Шликкен рассмеялся. Пригладил свои светлые, с легкой проседью волосы.

— Оскар, — вновь заговорил Шликкен после небольшой паузы. — Я хочу серьезно поговорить с тобой. Нет никакого смысла скрывать от тебя — ведь ты и сам хорошо знаешь и понимаешь, что страну нужно оккупировать.

— И когда вы введете войска?

— Я еще не знаю точно. Но, по-моему, скоро.

— Ты считаешь, что это будет полезным?

— С точки зрения окончательной победы — несомненно.

Шалго задумался.

— Поэтому тебе и нужен был тот список?

— Видишь ли, Оскар, игра идет не шуточная. Мы должны забрать всех подозрительных, антинацистски настроенных лиц. Будет создано новое правительство. Внутри вашей контрразведки тоже придется сделать перемещения. Ты должен будешь возглавить ее. Тебя вернут в кадры армии и досрочно представят к очередному чину.

— А мне ты доверяешь? — спросил Шалго и вскинул свои сонные глаза на майора.

Шликкен, действительно высоко ценивший профессиональные знания старшего инспектора, подумал о том, что Шалго, возможно, догадался о его подозрениях. Ведь он ни о чем не спросит без причины. «С ним нужно говорить так, — решил про себя Шликкен, — чтобы он поверил в мою искренность».

— Есть люди, которые не верят тебе, — промолвил он. — Неверно истолковывают твои высказывания и замечания, твое циничное поведение…

— А ты мне доверяешь?

— Послушай, Оси, я рассуждаю так: многое говорит за то, что мой старый друг и однокашник несколько заколебался, не верит в нашу окончательную победу. Он хотел бы спрыгнуть с корабля. Но куда ему прыгать?

Шалго не интересовали досужие рассуждения майора. Он думал о том списке, который он все же составил для Шликкена, и чувствовал какое-то замешательство. У Шалго было такое ощущение, будто он привязан к стулу сомнениями и противоречиями своей жизни. С чем он не согласен? Его обескуражило, что немцы собираются оккупировать страну? Ну и что тогда? Ведь строго говоря, она уже оккупирована — в контрразведке давно уже беспрекословно выполняются все просьбы и пожелания гестапо. Разве кто-нибудь вынуждал его, например, составлять этот список? Генрих попросил его, а он написал, включив в него шестьдесят с лишним фамилий. Может быть, он не знал, зачем нужен этот список? Ну как же, не знал! Он просто не хотел думать об этом. Этих людей заберут и отправят потом в концентрационные лагеря…

— Список у тебя? — спросил он вялым голосом.

— У меня, — ответил майор.

— Я бы хотел просмотреть его.

— У тебя возникли какие-нибудь сомнения?

— Дело не в этом. В списке фигурирует немало таких лиц, в отношении которых у меня есть только подозрения, но нет никаких доказательств того, что они коммунисты.

— Они, однако, все настроены против национал-социалистов? — спросил Шликкен и достал из портфеля список.

— Будь любезен, покажи.

Шликкен передал ему список. Шалго долго смотрел на него, но имена и адреса стали вдруг расплываться у него перед глазами. Ему только сейчас по существу стало ясно, какие последствия повлечет за собой немецкая оккупация.

— Изменить план мы не можем, — долетали до него откуда-то издалека слова Шликкена. — Механизм уже заработал.

Шалго кивнул. Он увидел в списке фамилию профессора Калди. Рядом стоял и его адрес: Сегед, площадь Сечени… Шалго не мог объяснить, что его словно подтолкнуло, когда он сказал:

— Я неверно записал адрес. — Голос его звучал равнодушно. — Сегодня я получил донесение, что Калди находится в Будапеште, а не в Сегеде. Я запишу сюда его будапештский адрес, если ты позволишь. — Он снимал наконечник с авторучки, а сам в этот момент думал о том, что немедленно изыщет способ предупредить Калди, чтобы тот скрылся… Шалго отдал майору бумагу.

— Что-то ты не очень воодушевлен, Оскар, — заметил Шликкен.

— Нет, почему же. Просто все это как-то неожиданно. И потом, ты знаешь, что я не принадлежу к экзальтированным личностям.

Майор убрал бумаги в папку. Достал из коробочки конфетку и принялся сосать ее. Снова подошел к окну и спросил, насколько удалось Шалго продвинуться в расследовании дела об убийстве Хельмеци.

Шалго солгал:

— Тут привалило мишкольцевское дело. Верешкеи со своими профанами снова поторопился и опять дал маху. А от дела Хельмеци я отошел; точнее, еще не приступал к нему.

— Ну, а узнал ты, кто скрывается под кличкой «Белочка»?

— Пока еще не узнал, но вчера вечером дал указание своему агенту, чтобы он выяснил кое-что. Если мне удастся поймать Белочку, то мы, надеюсь, сумеем схватить многих членов будапештской организации и, пожалуй, даже выйти на их военную линию.

Расстроенный возвращался Шалго на службу. Он чувствовал, что попал в западню. Ему хотелось помочь Калди, так как он считал несправедливым арест старика; в то же самое время он хотел ликвидировать будапештскую организацию коммунистов. Это противоречие Шалго пытался сам себе объяснить тем, что-де его решение логично, ибо против Калди нет ни улик, ни доказательств; что же касается неизвестной Белочки, то против нее и улик и доказательств больше чем достаточно. Однако одно обстоятельство не находило объяснения; если все это верно, то почему он солгал Шликкену, когда тот спросил о деле Хельмеци?.. У него разболелась голова, и он принял болеутоляющее лекарство; потом прилег на несколько минут, а затем позвонил и приказал привести из камеры Бушу. Вид у Буши был еще более жалкий, чем вчера ночью.