— Гаральд Кнут! — воскликнула внезапно одна из женщин, различив его, когда он был на значительном расстоянии от берега.

— Смотрите, вот Гаральд Кнут, он вернулся назад, он нам принес известие о наших мужьях.

И едва только подошла его лодка к берегу, как к ней бросились рыдающие женщины и закидали его вопросами и жалобами. Еще ни одна из лодок, ушедших вместе с ним, не вернулась. Сорок боркумских рыбаков вышло в этот день в море, и Гаральд Кнут был единственный, кому удалось вернуться.

— Не знаешь ли ты чего-нибудь о наших мужьях? — кричали женщины, заливаясь слезами. — Где ты отстал от них? Почему они не возвращаются? Разве вы не могли держаться все вместе во время бури? О, Боже! Увидим ли мы их когда-нибудь?

— Я ничего не знаю о ваших мужьях, — ответил Кнут, — я не догнал боркумский флот, потому что буря поднялась прежде, чем я мог это сделать. Теперь пропустите меня, я должен идти скорей домой: у меня странный улов.

Вопросы и жалобы сразу замолкли. Удивленные женщины увидели, как Гаральд, привязав лодку, поднял из нее две человеческие фигуры: женщину с распущенными мокрыми волосами и спящего ребенка.

Гаральд перенес спасенную на берег. Но едва он сделал несколько шагов, как к нему подошел седой священник.

— Ты привез женщину и ребенка? — сказал он. — Где ты их нашел? Принесло ли тебе их море с погибшего корабля?

— Какое тебе дело, святой человек, — сказал Гаральд, — где я выудил эту женщину? Ты видишь, я еще жив: твой Бог не мог уничтожить меня, хотя и дул мне в спину страшным ураганом; но черт, с которым, как ты хорошо знаешь, я в дружбе, заступился за меня и доставил мне эту добычу. Ха-ха-ха, пастор, я выиграл пари!

Затем он со своей ношей кинулся прочь от стоявшего перед ним пастора и поспешил к себе домой.

При последних словах белокурой Ольги в лесу, по которому она шла с мнимым странствующим купцом, внезапно поднялся сильный ветер и целый дождь листьев посыпался на путников.

— Начинается непогода, — сказала девушка, — и мы хорошо сделаем, если укроемся от нее под большими скалами; они дадут нам надежное убежище.

Она пошла вперед. Аделина Барберини с трудом могла следовать за нею, так как лесная тропинка в этом месте была очень неудобна: огромные корни, как змеи, ползли по ней и затрудняли шаги. Едва только путники добрались до площадки, окруженной большими скалами, разыгралась буря. Сначала пошел град величиною с голубиное яйцо, затем заблестела молния и загремел гром; казалось, началось светопреставление. Буря стала успокаиваться только тогда, когда град перешел в ливень.

— Мы переждем здесь, — сказала Ольга, — пока буря успокоится… Благодаря такой погоде, я уверена, мы застанем Короля контрабандистов у себя, а придем мы на четверть часа раньше или позже — безразлично.

— Тем лучше, — сказала Аделина Барберини, — а пока, пожалуйста, продолжайте ваш рассказ; вы не можете себе представить, с каким интересом я слушаю его, хотя еще не могу догадаться, какое отношение имеют к Королю контрабандистов злополучный Гаральд Кнут, боркумский рыбак, и та женщина, которую он спас вместе с ребенком.

— Сейчас узнаете, — продолжала хорошенькая девушка. — Встаньте немножко глубже под скалу, чтобы не промокнуть, кстати, тут есть дерновая скамья, оставшаяся сухою; сядемте, и я буду продолжать.

Это была несчастливая ночь, — возобновила Ольга свой рассказ, — ночь бедствия и отчаяния, потому что из сорока рыбаков, вышедших в море, чтобы в первый раз в году привезти домой добычу и наполнить котел пищей в своем бедном жилище, вернулось только четырнадцать человек, составлявших экипаж шести лодок Гаральда Кнута. Остальные рыбаки никогда более не увидели своей родины, они все покоились на дне Северного моря. В этом не оставалось никакого сомнения: несколько дней спустя к берегу пригнало их разбитые лодки. Отчаяние несчастных не поддавалось никакому описанию, все они в одну ночь овдовели. Трогательны были слезы и жалобы детей, целыми днями блуждавших по берегу, надеясь увидеть вдали горячо ожидаемых отцов и братьев.

Общее горе на острове несколько смягчилось необыкновенным событием, случившимся неделю спустя после этого несчастья. На имя пастора пришло денежное письмо, и, когда он вскрыл конверт, из него выпало на пять тысяч талеров банковских билетов вместе с письмом одной из крупных банкирских контор Бремена, сообщавшей пастору, что известие о печальном происшествии, разыгравшемся в Боркуме, дошло до Бремена и там нашелся благодетель, посылающий пять тысяч талеров вдовам и сиротам погибших. Однако имя благодетеля, по его собственному желанию, должно было остаться неизвестным.

На пять тысяч талеров можно оказать много помощи и поддержки. Пастор положил деньги под проценты и последние разделил между несчастными. Сам же отправился в Бремен узнать в банкирской конторе имя благородного человека, который с такой щедростью отозвался на нужды рыбаков. Но управляющий конторой покачал головой, сказав, что он дал честное слово не говорить этого имени и не имеет права нарушить свое слово.

— Но мне бы хотелось поблагодарить его! — воскликнул седой пастор. — От меня ни единая душа не узнает ни слова; кроме того, тогда я мог бы ежедневно поминать его в молитвах. По нынешним временам настоящее чудо — найти человека, который пожертвовал бы такую большую сумму с благотворительной целью.

Но все просьбы пастора остались бесполезны, банкир не нарушил своего молчания, и старику пришлось возвратиться домой ни с чем.

Население Боркума с удивлением покачивало головами, недоумевая, почему только Гаральд Кнут и его люди вернулись после шторма целыми и невредимыми, и все видели в этом доказательство того, что он находится в связи с нечистой силой. Но так как на свете забывается все, то и об этом мало-помалу забыли. Тем временем Гаральд Кнут жил спокойно в своем доме, ухаживая за прекрасной, спасенной им женщиной и ее маленьким ребенком. Только через несколько недель для матери, лежавшей в сильной горячке, миновала опасность. Во время болезни ее преследовали всевозможные видения, и в бреду она говорила о таких вещах, которые заставляли Гаральда Кнута серьезно задуматься. Особенно в ту ночь, когда наступил кризис, больную трудно было удержать в постели. Ей все казалось, что ее преследуют какие-то две женщины, чтобы отнять ее ребенка.

— Оставь моего ребенка, — кричала больная, — он не твой! В его жилах течет кровь графа Шенейх… Не хочешь ли ты уничтожить кровь от крови его и плоть от плоти, гордая женщина? — и она снова зарывалась в подушки и бормотала глухим, разбитым голосом: — Не убивай меня, Лейхтвейс, я тебе ничего дурного не сделала, не трогай ребенка, пощади маленькое создание, дай нам свободу… Как ты смеешь поднимать руку на моего ребенка, низкий раб, презренный негодяй, ты, который за деньги продал свое имя, чтобы связать с собой нелюбимую женщину, которая, как ты знал, принадлежала другому? Ах, я буду любить этого другого до последнего моего вздоха, тебя же я ненавижу, и знать не хочу слугу Лейхтвейса. Помогите! Помогите, у меня больше нет имени, и никто не вырвет у меня тайну моего рождения!

Гаральд Кнут не знал, что ему предпринять. Кто этот Лейхтвейс и почему она утверждала, что в жилах ее ребенка течет графская кровь?

— Но что с вами? — вдруг оборвала белокурая Ольга свой рассказ посмотрев с удивлением на мнимого странствующего торговца. — Вас взволновал мой рассказ?

Действительно, Аделина Барберини почувствовала странное волнение с той минуты, как молодая девушка произнесла имя Лейхтвейса.

— Так ли я понял вас? — спросила она. — Женщина, которую Гаральд Кнут вытащил из моря, говорила, что слуга по имени Лейхтвейс был ее мужем?

— Совершенно верно, — ответила Ольга, — в этом отношении не может быть никакой ошибки.

— Меня удивило странное имя — Лейхтвейс. Продолжайте и не обращайте на меня внимания: во время грозы я всегда немножко нервничаю.