Это он снимал схватку Самура и рыси.

Его фамилия Котенко. А звать Ростислав Андреевич.

Наверное, все знают, кто такой Брем, и до сих пор увлечённо перелистывают страницы его занимательной «Жизни животных». Великий натуралист собрал огромный материал, сделал живое и краткое описание фауны пяти континентов и переложил опыт и знания в книги, которые и теперь, спустя более чем сто лет, остаются самым полным и самым интересным трудом для тех, кто хочет знать жизнь зверей, птиц и гадов. Брем — это выдающийся подвиг человеческой жизни, прожитой целеустремлённо и до предела насыщенно.

Со времени этого подвига прошло много лет. Кое в чем Брем успел устареть: познание окружающего мира шагнуло далеко вперёд и накопился новый, очень интересный материал из жизни диких зверей, но такого полного труда, как четырнадцать томов Альфреда Брема, все нет и нет. «Жизнь животных» переиздаётся во всех странах мира несчётное число раз, но никто пока не сумел создать труд, где бы слились в одно целое и старые познания, и новые открытия зоологов-натуралистов. Разве вот Игорь Акимушкин…

Чтобы изучить особенности животного, невозможно ограничиться простым наблюдением в зоопарке. Там все животные ведут себя иначе, чем на воле. Носороги, например, почти не размножаются. Сумчатые коала хиреют. Птица киви погибает. Олени становятся ручными домашними животными, а страусы теряют свою резвость. Наблюдать животных надо там, где они исстари живут.

Котенко много лет провёл в горах Кавказа. Он не ходил по тропам, расчищенным для туристов. Его не сопровождали егеря с вьючными лошадьми и шум многолюдного бивуака. Прихватив с собой палаточку, ружьё, соль и муку, зарядив плёнками побольше кассет и повесив на плечо отличный телеобъектив в футляре, Котенко уходил в горы и бродил там в одиночестве по самым диким уголкам леса и альпики. Он находил стада туров, оленей и серн и неделями скрытно шёл за ними. Вооружённый биноклем, зоолог мог наблюдать самые интимные картины из повседневной жизни оленя и медведя, косули и рыси, хитрой птицы улара и голошеего сипа. Иногда он стрелял, чтобы анатомировать животное. Тогда у костра аппетитно пахло разваренным мясом, и Ростислав Андреевич позволял себе небольшой отдых в верховьях какой-нибудь шумной горной речушки.

Он исписывал блокноты, накапливал фотографии, иногда приходил к лесникам и помогал им отлавливать туров, медведей, косуль для зоопарков и научных учреждений страны, сиживал с ними на приютах, слушал рассказы бывалых охотников и вновь уходил по только ему известным тропам в глухие дебри гор.

Так год за годом.

Когда-нибудь соберутся все учёные-зоологи и охотоведы, щедро выложат на стол свои записи и фотографии, вооружатся автоматическими перьями и создадут для всех нас, для каждой школы и библиотеки, для книжных магазинов и учебных заведений множество толстых томов с цветными вклейками и тысячами страниц увлекательно написанного текста и назовут свой труд так же понятно и сдержанно, как назвал Брем: «Жизнь животных».

И все люди скажут им спасибо.

А Брем?… Он уже сделал доброе дело, и память о нем никогда не потускнеет.

Пока же Ростислав Котенко только ходит по горам и наблюдает.

Забрёл он и на туристский приют к Александру Сергеевичу.

— Погода загнала, братцы, — признался зоолог, когда главная тема разговора — об аресте браконьеров — была исчерпана и на вопросы стал отвечать гость. — Там, ниже, заладил проливной дождь. Реки вспухли, каждый ручей стал опасным. Вот я и подался к перевалу, вспомнил, что живёт тут один старый волк, умеет отличные лепёшки печь. А когда крыша над головой и печка — уже полная благодать.

— Ты бери, не дуй на пальцы, вилок-ножей у меня, само собой, нету, — приговаривал Сергеич, страшно довольный лестной оценкой его поварских способностей, и все подкладывал гостю горячие, масленые лепёшки. — Небось на одном мясце все лето прожил, как первостатейный хичник. Признайся, много козлов-баранов погубил ради науки и личных потребностей?

— Ах, братцы, поведаю я вам лучше историю, какая у меня из головы не выходит. Вы только послушайте.

И Котенко подробно рассказал о встрече с черно-белым волком и волчицей, о битве за оленя и о погубленной рыси. Он даже вынул из рюкзака и показал рысьи уши.

Егор Иванович сидел наклонившись, поставив локти на колени, и, пока зоолог рассказывал, только кивал головой да поглаживал большим пальцем усы.

Так вот он где отыскался, его Самур, его умный пёс! Выходила Шестипалого волчица, не оставила в беде слабого и немощного, прикрыла собой от опасностей дикой жизни. Кто ж теперь имеет больше прав на Самура — лесник, покинувший овчара в трудную для него минуту, или волчица, которая пришла за Шестипалым на пасеку и с риском для жизни вырвала собаку из рук Цибы? Конечно, он может выследить Самура и Монашку, как только что сделал это Котенко, может словить волчицу в капкан или подстрелить её. Но что станется тогда с Шестипалым? Захочет ли он вернуться к хозяину?

— Чего задумался, Егор Иванович? — спросил зоолог, отставляя кружку с чаем. — Или не веришь? Вот приедем в Майкоп, я тебе покажу фотографию. Редчайшую фотографию, уникальную. Ты увидишь битву волков с рысью за спасение оленя. Сам буду проявлять и печатать, никому не доверю. Ты увидишь могучего волка с белой — да, да! — с белой грудью и чёрной мордой и его серенькую подругу. Кто они, откуда взялись — мне ещё предстоит узнать, и я все равно узнаю, потому что если встретил один раз, то уж второй обязательно встречу, хотя бы пришлось мне обойти весь заповедник и весь Кавказ.

— Это не волк, Ростислав Андреевич, — раздумчиво и грустно сказал Молчанов. — Это мой пёс, кавказский овчар Самур.

— Вот как?…

Выгоревшие брови Котенко поднялись так высоко, что едва не коснулись взлохмаченной шевелюры. Сергеич застыл со сковородкой в руке.

— А как же он с волчицей?

— В нем половина волчьей крови, — продолжал Молчанов, — но не в этом дело, ребята. Тут разговор о привязанности, о долге и чести, если угодно.

Он весь вечер рассказывал историю Самура.

Ростислав Андреевич сперва просто слушал, а потом не удержался и стал записывать.

— Редкий случай…

В лесах Жёлтой Поляны ещё не облетели листья, стоял прохладный, задумчивый декабрь, на бровках у дороги зеленел свежий пырей, а вершины окрестных гор уже нахлобучили на себя белые зимние шапочки. Рыжие скалы Пятиглавой побелели до самой границы леса. Чёрный хребет на востоке покрылся ровным молодым снегом, дальние горы стеклянно и холодно сияли ночью под рассеянным светом луны.

На верхнем Кавказе царствовала зима.

С северной стороны гор, у Майкопа и Лабинска, на сотни километров во все стороны лежала, дожидаясь мороза и снега, размокшая, похолодевшая степь, там грохотали реки, напитанные обильным дождём, а вершины гор за Псебаем уже посеребрила зима.

Поредел опавший лес, открылись дальние дали, горы сделались пустынными, нерасчётливо открытыми для ветров и морозов. Только пихтовый лес стоял по-прежнему суровый и цельный. Снег припорошил сверху черно-зеленые конусы великанов, улёгся на ветках, но вниз не просыпался, лишь завалил опушку леса и сделал непроходимыми подступы к нему. В самом лесу стало темней, там по-прежнему лежала сухая хвоя, а в ней шуршали и попискивали сони-полчки.

Зима. Крупные звезды на небе.

Кабаны ушли вниз ещё ранней осенью, привлечённые обилием кормов в каштанниках и буковых лесах, где они дневали и ночевали, старательно перекапывая затвердевшими пятачками коричневую лесную землю.

Чуть позже кабанов с гор спустились осторожные ланки с подросшими оленятами, но они на утренней заре снова уходили наверх, стараясь как можно ловчее укрыться от рыси, медведя, человека и волка — своих опасных соседей и врагов. Вместе с ними, держась особняком, совершали путешествие сверху вниз и обратно пугливые серны с маленькими, близко стоящими между ушей красивенькими рогами, которыми их неизвестно для чего снабдила щедрая природа: для обороны они явно не годились. А нападать серна могла разве что на зайца, но и его она не трогала, получив в наследство от своих предков девичий, смирный характер.