Вдруг он оглянулся, услышав, что кто-то сморкается в углу. Там стояли Орлов и Ягужинский, и последний торопливо утирал слёзы.

— Ты о чём это? — спросил царь.

Павлуша потупился и конфузливо молчал.

— О чём, спрашиваю, или кто тебя обидел?

— Государь… я… я, — лепетал Павлуша, — я… от изумления…

— Какого изумления?

— От зависти, государь! — выпалил Орлов и засмеялся. — Если б, говорит, я все так знал и помнил…

— Это похвальная зависть, — серьёзно сказал государь. — И я от зависти чуть не плакал, взирая на все то, что я видел у иноземцев и чего у нас нет.

— Да он, государь, всему завидует…— продолжал улыбаться Орлов.

— А ты, чаю, завидуешь токмо красивым дворским девкам, бабник.

И государь снова обратился к Виниусу.

— Будучи под Ругодевом, я оттедова к морю ездил, — сказал он, и глаза его вновь загорелись вдохновенным огнём. — Сколько там простору и утехи для глаз! Вот коли ты мне к разливу реки изготовишь пушек добрых ста три, то мы с Божьей помощью и до моря променаж учиним.

— Пошли-то, Господи, — поклонился Виниус.

— Так долой с колоколен колокола, и переливай на пушки! А я орала все перекую в оружие, дабы возвысить Россию… А после и орала вновь заведём, и пахать станем.

— Аминь! — взволнованно проговорил Виниус.

Время шло, а вестей из-под Нарвы царю все ещё не было. Ни один гонец не примчал в Новгород.

Прошло и восемнадцатое, и девятнадцатое ноября, а вестей нет. Уже на исходе и день двадцатого, а все никого нет от войска.

Чего ждут эти увальни, Головин, Трубецкой, Борька Шереметев? Да и немчура этот, «фон Крой», должен знать воинские порядки. Как третий день не доносить царю, что у них там творится?

— Иван! Снаряжайся и в ночь гони под Нарву.

— Слушаю, государь… Живой рукой привезу вести… Ничего особого не изволишь приказать, государь?

— Нет… Надо допрежь того узнать, что там…

Через несколько минут Орлов уже мчался ямским трактом к выходу Наровы из Чудского озера.

Пётр тревожно провёл остаток дня двадцатого ноября и ночь на двадцать первое.

Рано же утром он вместе с Виниусом и Ягужинским отправился на работы по укреплению города.

На дороге им встретился странного вида старик, почти в лохмотьях, но в собольей шапке. Он стоял посередине улицы и, притоптывая ногами, пел старческим баском, задрав голову кверху:

— Скорей, скорей летите, а то немецкие вороны да собаки все поедят и кровушку всю вылакают, — выкрикивал он, махая руками.

Этот старик обращался к летевшим по небу стаям птиц. То были целые тучи воронья.

Это заметил и царь с своими двумя спутниками.

— Куда это летит столько птицы? —дивился государь. — И все на северо-запад.

— Лети, лети, Божья птичка! — продолжал странный старик. — Боженька припас тебе там много, много ествы, человечинки.

— Я догадываюсь, государь, что сие означает, — с тревогой сказал Виниус, — птица сия чуткая… Она учуяла там корм себе… Битва была кровавая, птица проведала о том Божьим промыслом…

Слова Виниуса встревожили царя.

— Ты прав, — задумчиво проговорил он, — птица чует… Бой был; в том нет сумления… А был бой, и трупы есть… Но чьих больше?

— Будем надеяться, — нерешительно сказал Виниус, — Божиею милостью и твоим государевым счастьем…

— Но почему вестей доселе нет? Ни единого гонца!

Уже издали доносился голос странного старика.

— Киш-киш, вороны! Киш-киш, чёрные!

Около стен ближнего монастыря копошились, словно муравьи, какие-то чёрные люди. То были монахи и монастырские служки. Они укрепляли обветшалые стены. За работами наблюдал сам престарелый игумен.

Старый инок нет-нет да и поглядывал на небо, качая головой в клобуке.

Увидев царя, он издали осенил его крёстным знамением.

—Дело государское блюдёшь, отче? — спросил царь, подходя.

— Блюду, с Божьей помощью, великий государь, — отвечал старец и взглянул на небо.

Птица продолжала лететь на северо-запад, перекликаясь гортанным карканьем.

— Удивляет тебя птица? — спросил Пётр.

— Смущает, государь… Враны сии смущают… К кровопролитью сие знамение.

— Сколько у тебя колоколов в монастыре? — спросил Пётр.

— Колоколов, государь, нечего Бога гневить, достаточно.

— Так я велю перелить их на пушки, — сказал царь.

Старый инок, казалось, не понял государя. Виниус не успел ещё сообщить ему волю царя относительно церковных колоколов.

— Все колокола велю перелить на пушки, — повторил государь, — понеже приспел час, когда пушки стали для святых церквей надобнее колоколов.

Игумен онемел от изумления и страха… «Последние времена пришли, — зароилось в его старой голове, — храмы Божьи лишать благовествования… глагола небесного…»

— Так ты, отче, распорядись приготовить все потребное для спуска колоколов на землю, — сказал Пётр, проходя дальше, — слышишь?

— Воля царёва, — уныло проговорил старик.

Он долго потом с ужасом смотрел на удалявшуюся исполинскую фигуру государя, опиравшегося на дубинку.

— Времена и лета положил Бог своею властию, — покорно пробормотал старец, подняв молитвенно глаза к небу.

Он никак не мог опомниться от слов царя.

— Святые колокола на пушки!.. Остаётся ризы с чудотворных икон ободрать… О, Господи!

Старик подозвал к себе отца эконома.

— Ты слышал, что повелел царь? — шёпотом спросил он.

— Ни, отче, за стуком не слыхал.

— Велит спущать с колоколен все колокола.

— На какую потребу, отче?

— Велю-де, сказывал, все колокола перелить на пушки.

Отец эконом не верил тому, что слышал.

— Сего не может быть! Обнажить храмы Божии от колоколов!.. Да это святотатство!

— Подлинно, страшное святотатство, какого не было на Руси, как Русь почалась.

— Как же быть, владыко?

— Уж и не придумаю… Царь он над всею землёй, и выше его один токмо Бог… К небу возопиет обида сия храмам Божиим… Тебе ведом, я чаю, его нрав жестокий: суздальского Покровского монастыря архимандрита и священников били кнутом в Преображенском приказе за то, что убоялись незаконного деяния — постричь насильно царицу Евдокию[150], жену его, голубицу невинную.

— Ох, слышал, слышал, владыко.

В это время из-за монастырской ограды послышался жалобный крик.

— Никак, это голос отца казначея? — прислушивался старый игумен.

— Его! Его!..

— Царь бьёт… Верно, согрубил ему отец казначей, строптивый инок.

— Бьёт… бьёт… Ох, Господи! И кричит: «Лентяи все, дармоеды! Я вас!»

— О, Господи!..