Мамочка родная, може, война? Ведь в школе он с утра не был, радио не слушал, а вдруг напали империалисты, накидали бомб, которые разметали стадионную парашу и дома напротив? Он сидел, пытаясь навести резкость, а люди вокруг топали себе с базара или на базар, даже не обращая на всю эту хренотень внимания. Матушка всегда тянула его на Конный с самого рання, еще до пробежки, а эти, похоже, не знали, шо все нормальное мясо закончилось раньше «Пионерской зорьки»[38].

— Мальчик, с тобой все в порядке?

Пистон открыл глаза на полную. И было на что посмотреть, если между нами, — над ним нависла какая-то гидроперитная телка, с матерчатой непрозрачной авоськой через плечо. Может, у ней там тоже трехлитровка с молоком, но, во-первых, непохоже, шоб там такая тяжесть была, а во-вторых, такую бабищу никто в здравом уме на базар не отправит.

Гля — тонкая, вся в фендикосах, в ушах кольца белые, совсем как у Катьки, а в остальном гораздо красивее. И живот голый, кофта короткая, даром шо апрель на дворе, а посреди живота блымает какая-то драгоценная звезда.

— Але, родной, я спрашую, ты нормально, а?

Пистон заглотнул сухим ртом хилую струйку слюны и выдавил:

— Ага, нормально все.

Телка, о которой, ну так, навскидочку, можно было полгода грезить перед сном, выпрямилась, подняла правую руку к уху и зачем-то сказала туда странное:

— Але, масик (а может, Назик, не расслышал), та тут ребенок какой-то наебнулся, иду, иду уже.

Пистон был в корне не согласен с формулировкой и начал подниматься, опираясь на заборчик, типа, не так уж он наебнулся, да и не ребенок он давно, но тёла уже потопала себе дальше, даже не обращая внимания на виновника заминки.

По-хорошему надо было домой, приходить в себя, но без мяча возвращаться было нельзя. Только заходить опять на стадик было стремно. Может, он двинулся мозгой? От же ж денек, надо было крутить в дальний, как наказывал Николаша, тупо крутить в дальний, как сказано было…

Пистон захлюпал носом от такой неисправимой несправедливости, доставшей его аж вечером во всей своей совокупности. Все не так: и «скорая», и люди, даже дома какие-то не такие. А Сталин, был ли Сталин или привиделся ему? Пистон отвернулся к забору, чтобы никто не видел, как будущая гордость советского спорта жалобно хнычет, но там его поджидал финальный сюрприз. Видимо, на десерт.

Справа от проема на бетонной стене висела длинная матчевая афиша, такие были везде по территории, и значилось на них всю дорогу одно и тоже: «Металлист» — «Жальгирис», 28-е апреля. Но только не здесь — на обрывке гладкого цветного ватмана синим по белому было написано: «Металлист» — «Сампдория». Вот этого Пистон уже никак не мог перенести, явление на станции метро «Спортивная» генуэзской «Сампдории» могло бы порадовать только Самого Главного Психиатора в пятнадцатой больничке, в которой, похоже, самое место несостоявшемуся левому хавбеку.

Башка закружилась, а в глазах заимелись звезды, будто прибежали с дедушкиных орденов. Пистон сел на сраку, все еще держась лицом к забору, и заплакал, резко выдохнув сразу всем имеющимся воздухом.

— Еб же ж твою мать, — сказал он, не вполне еще понимая, шо это означает. А потом зарыдал, совсем как тонкокожий младенец на четвертом этаже в квартире справа, на руках у матушки, которая еще не сожалела о его сохранении.

— Ебалися б вы в рот, — добавил он, так, шоб стало окончательно понятно непонятливым, и свернулся в тугой кружок, который во все времена был лучшей защитой для незаслуженно обижаемых ребенков. И в собственную темноту, пахнущую незлым весенним тренировочным потом, добавил на всякий: «пидоры гнойные», после чего затих, пока все они опять не разобиделись и еще чего-нибудь не поменяли. А если б и обиделись, то все инструкции он им уже рассказал: шли бы они на хуй. Всем, сука, гамузом.

— Малый, слышь, то ты мячик здавав?

— Шо?

— Та разбуркайся ты уже!

И снова кто-то давит ногу, твари зверские, они шо, зговорылися?

— Ой!

— Ты гля на нього, прокинься уже, скока ж можна тебе шукать тут, бльяха!

Пистон вынырнул из липкого кокона, в котором можно было при желании переждать и более глупый сон.

— Забирай свий мяч та додому валяй. Нема шо мени робити, шоб тебя шукать по всий территории.

Пистон поймал мяч, поискал заплатку и не нашел.

— Не, он ишо провиряит, а! Подивиться на нього.

Матвеич был злой и на педагогику не настроен:

— Шо ты там сотришь? Давай, три пиисят с тебя.

— Ой, а у меня тока двадцать пять…

Пистон достал четвертак из кармана и засветил в подтверждение.

— Та шо ж мени за горе с тобой, а?…

Матвеич махнул рукой, будто объясняя свое поведение людям, которые наблюдают за ним издалека, покрутился вокруг своей оси и придумал:

— Ладна, занесешь в понедельник, я как тебя искал, Йосю встретил, так он сказал, шо ты на лавочках и шо на просмотр тебя береть. Тока смотри, обязательно, а то я ж тебе найду!

— Я занесу, в два часа, обязательно.

— Тока оботрися, а то в юшке весь.

На том и расстались.

Пистон, как тока увидал, шо параша на месте, так ему сразу стало легко и спокойно. Заскочил вовнутрь, проверил, все ли на месте, ссыкнул и побежал к метро. Шо было, то было, главное, что теперь он с починенным мячом, надо ехать домой, а то уже совсем темно и родыки волнуются.

На «Спортивной» было пусто, Пистон толкнул пятак в узкое дуло автомата и поднял мячик повыше, чтобы створками случайно не прижало. На входе в вагон он сделал контрольную «улитку»[39] — людей было мало, можно садиться.

Завалился, развалился, не сдержался и нюхнул разок потерпевшего — пахло клеем, сладко, но не так, как в любимом «адидасе». Завтра утром на кроссе Николаша утрется, мячик будет, шо новый из «Чемпиона», а «Танго» в понедельник можно взять с собой на «Металл», для пущего форсу.

Пистон закутался в локти, кегли подтянул да прикемарил, настраивая себя на приятные мысли: вы, сука, все сильно пожалеете, когда я буду жить в самом центре, на Пушкинской, под высоким потолком, и буду пахнуть строго импортным одеколоном. Николаша, падло, тот вообще заплачет слезьми горькими, да будет поздно. Да, вот так и будет.

На заводе Малышева Пистон на всякий случай разодрал уставшие глаза, пробил по вагону, но тетки с сумками уже, мабуть, спали накануне базара. Напротив сидел какой-то штымп с газетой нараспашку, с Пистоновой стороны большими буквами было написано: «Апрельский пленум: назрели перемены!» Короче, про футбол ничего не было, и он снова закемарил. Но не так, чтобы до конца, вполсилы, чтобы не проспать станцию имени Советской Армии.

P. S. Гвоздь, надеюсь, не обидится, а от тренера Сергея Николаевича Барилко взято только отчество и прозвище. Он у нас был настоящий интеллигент, работал параллельно барменом в крутейшем кабаке «Старе Місто», очень хороший человек. Прошу учесть.

P. P. S. Спасибо Олегу Тимченко, Алексею Жуковину, Олегу Литвинову и Артему Франкову за исторические консультации, Максиму Вихотю и Завену Баблояну за вдумчивую вычитку.

P. P. P. S. Писано в пабе «Гиннесс», за столиком в уголку, посреди харьковского гетто. В тот уикенд, когда Боруссия на выезде попетала Баварию. С любовью к Родине.

Якби його запитали, ким він є насправді, Валерій Семенович Бруханда навряд чи зміг би відповісти.

У Бруханди друзів не було. Хіба що — старий, заморочений хворобами дід Паша, котрий працював нічним сторожем у секонд-хенді. Два велетенські пеналоподібні павільйони, де ще за радянських часів містилася овочева база, були тепер завалені нескоримими горами зношеного вгодованими європейцями одягу. Що ж стосовно діда Паші, то він був не просто сторожем чи, скажімо солідніше, охоронцем цих текстильних гір; він був хранителем, ключарем — вірним і непохитним. До самого ганчір’я дід Паша ставився, щоправда, бридливо: не носив, говорив, що то все з мертвяків; проте другу своєму, Валерію Семеновичу, підшукати якісь зручні треніки дозволяв.