Уладить все без лишних осложнений помогло и то, что маленький Брайль чудом оказался свободен. Это молодой врач, выходец из очень бедной семьи — его мать ходит помогать по хозяйству в районе Аустерлицкого вокзала; из-за безденежья он еще нескоро начнет практиковать самостоятельно. Покамест он заменяет коллег.

Я познакомился с ним во время своего последнего отпуска — он заменял меня и отлично справился.

С согласия Арманды я позвонил ему в Париж. Ввиду зимнего спортивного сезона я боялся, что Брайля нанял кто-нибудь из коллег, решивший неделю-другую провести в Шамони или Межеве[13].

Он оказался не занят. Тут же согласился приехать и поселиться у меня на неопределенное время. Не знаю, догадался ли он, что произошло. Со своей стороны я дал ему понять, что он может остаться у нас навсегда — если захочет.

Ему отвели комнату, где две ночи спала Мартина.

Этот рыжий парень, слишком, на моей взгляд, ершистый, слишком настороженный — чувствуется, что он мечтает когда-нибудь взять у жизни реванш, — но люди, как правило, считают его добрым малым.

Таким образом, в ларошском доме почти ничего не изменилось. Арманда, моя мать и дочери, могут вести прежний образ жизни: Брайль удовольствуется твердым жалованьем, далеко не исчерпывающим наши доходы.

— Не берись за что попало. Не соглашайся на первую же сумму, которую тебе предложат.

Я, разумеется, буду работать. Сперва я собирался приискать место в одной из больших парижских лабораторий, но это вынудило бы меня на много часов в день оставлять Мартину одну. Я откровенно признался в этом Арманде, и она с улыбкой, гораздо менее ироничной, чем я ожидал, спросила:

— Ты так боишься?

Я ревнивец, а вовсе не из боязни нервничаю, выбиваюсь из колеи, чувствую себя несчастным, оставляя Мартину одну хоть на минуту.

Но зачем объяснять все это Арманде, тем более что — готов поклясться — она и без того все поняла?

Истратив лишь незначительную часть наших сбережений, я куплю себе врачебный кабинет в предместьях Парижа. Остальное поступает в распоряжение Арманды и моих дочерей. Мне не понадобилось даже выдавать жене доверенность — та давно у нее была.

Словом, мы все уладили. Нам удалось спокойно обо всем переговорить. Вы, конечно, понимаете, что выражались мы несколько туманно. Разговаривая, инстинктивно приглушали голос.

— Собираешься иногда навещать девочек?

— Собираюсь — и часто.

— Без нее?

Я не ответил.

— Надеюсь, ты избавишь меня от этого, Шарль.

Я ничего не обещал.

Итак, мы с Мартиной уехали и провели ночь на вагонной скамье, тесно прижавшись друг к другу.

Когда мы подъезжали к Парижу, предместья были залиты солнцем. Мы остановились в гостинице средней руки, около вокзала, и я записал в журнале регистрации постояльцев: «Г-н и г-жа Шарль Алавуан».

Мы еще только учились пользоваться свободой и делали это довольно неуклюже. По десять раз на дню мы подглядывали друг за другом, и тот, кто «попадался с поличным», виновато улыбался другому.

Кварталы Парижа внушали мне страх: они были населены призраками, нет, хуже — людьми из плоти и крови, которых мы могли встретить.

Словно по молчаливому уговору, господин следователь, мы стали их избегать. Бывало, на углу какой-нибудь улицы или проспекта мы вдруг, не говоря ни слова, сворачивали в сторону, и я, чувствуя, как огорчена Мартина, спешил нежно прижать к себе ее локоть.

Она боялась также, что меня угнетает необходимость заново начинать карьеру, я, напротив, этому радовался — мне хотелось начать все с нуля.

Мы обошли агентства, специализирующиеся на продаже врачебных кабинетов, и побывали во многих таких кабинетах, рассеянных по всему городу — и в бедных, и в буржуазных кварталах.

Почему меня больше привлекали бедные кварталы?

Я испытывал потребность оторваться от среды, напоминающей о моей прежней жизни, и мне казалось: чем дальше мы отойдем от нее, тем ближе мне будет Мартина.

После четырехдневных поисков мы наконец остановили свой выбор на кабинете в Исси-ле-Мулино — самой перенаселенной и грязной из рабочих окраин.

Мой предшественник, по происхождению румын, за несколько лет сколотил состояние и собрался на родину. Разумеется, он всячески нахваливал свой кабинет.

Это было почти предприятие: прием шел чуть ли не по конвейеру. Выбеленная известкой приемная с надписями на стенах наводила на мысль об общественных местах.

Здесь курили, плевали на пол, и, вздумай я пропустить кого-нибудь без очереди, дело, несомненно, кончилось бы потасовкой.

Помещался кабинет на первом этаже. Окна приемной выходили на улицу, и пациенты вваливались туда, как в лавку — без звонка. Занимали очередь и ждали.

Окна самого кабинета, где мы с Мартиной проводили почти весь день, выходили во двор, а там была кузница, откуда с утра до ночи доносились удары молота.

Жили мы на четвертом этаже в довольно чистенькой, казавшейся игрушечной квартирке — до того крошечные были в ней комнаты. Обстановку нам пришлось купить у румына. Это была стандартная мебель, какую можно найти в любом универмаге.

Я приобрел по случаю двухместную малолитражку: размерами Исси-де-Мулино не уступает хорошему провинциальному городу, а мои пациенты квартировали в самых разных уголках предместья. Кроме того, на первых порах меня, особенно утром, унижало ожидание трамвая, иногда достаточно длительное.

Мартина выучилась водить машину, получила права и взяла на себя обязанности шофера.

Каких только обязанностей она не выполняла! Найти прислугу нам не удалось. На объявления, которые мы дали в провинциальные газеты никто не откликнулся, и пока мы довольствовались грязной и злющей бабой, согласившейся приходить к нам на два-три часа в день.

Тем не менее в половине восьмого утра Мартина спускалась вместе со мной в кабинет, надевала халат, косынку и подготавливала все, что нужно для работы.

Завтракать мы ходили вместе, обычно в ресторанчик для шоферов, и Мартина частенько посматривала на меня с тревогой.

Мне приходилось ее успокаивать:

— Клянусь тебе, я счастлив.

Это было правдой, это действительно была жизнь, начавшаяся заново почти с нуля. Я был бы рад, оказаться еще беднее, если бы подниматься вверх предстояло с еще более низкого уровня.

Затем Мартина везла меня по запруженным улицам, ждала, пока я выйду от больного, а вечером, если было время, мы отправлялись за провизией, чтобы пообедать дома, в нашей кукольной квартирке.

Развлекались мы редко. Непроизвольно переняли привычки соседей по кварталу: раз в неделю проводили вечер в том же кинотеатре, что и мои больные; там пахло апельсинами, эскимо, кисленькой карамелью и под ногами трещала скорлупа арахиса.

Планов на будущее мы не строили. Это ли не доказательство, что мы были счастливы?

Каждый вечер, прежде чем заснуть, Мартина клала голову в ямку под моим плечом, и нам случалось просыпаться утром в той же позе — каждый вечер, господин следователь, мы смежали глаза не раньше, чем я переливал себя в глубины ее плоти.

Это был почти обряд. Мартина боялась этой минуты: она знала, какую цену плачу я сам и заставляю платить ее за каждое пробуждение в ней былой Мартины. Ей приходилось изо всех сил избегать нервного срыва, того оцепенения, от которого мне становилось так больно, задыхающихся отчаянных попыток добиться неведомого ей избавления, попыток, от которых она прежде отказывалась, лишь окончательно выбившись из сил.

— Сам видишь, Шарль: мне не быть такой, как все женщины.

Я утешал ее, но и сам начинал сомневаться. И тогда мы всерьез страшились грани, неизменно отделявшей для нас день от ночи, грани, на которой мы пытались слиться воедино…

— Поверь, настанет день, когда ты перестанешь об этом думать, и чудо все-таки произойдет.

И оно произошло. Я помню, как прочел в ее глазах удивление, еще смешанное со страхом. Чувствуя, как пока тонка нить, не рискнул подбадривать Мартину и притворился, будто ничего не замечаю.