– Даже вспоминать не хочется. – Ее передернуло. – Тошнит.

– Потому что ты осталась сексуальной по-животному. То есть нормальной, и этим не похожа на других. Организованный садомазохизм со всеми его правилами может привлекать только людей из культурной среды, интеллектуалов, утративших всякий интерес к сексу. Прочим остается одно: порнопродукция с профессиональными исполнителями; а если кому хочется реального секса – то страны третьего мира.

– Понятно…– сказала она и улыбнулась. – Могу я наконец продолжить?

Я откинулся на подушки. Я смутно сознавал, что стою у истоков великого открытия; экономические перспективы не вызывали сомнений: потенциальную клиентуру я оценивал в 80 процентов взрослого населения западных стран; смущало другое: я знал, люди с большим трудом воспринимают простые идеи.

Мы завтракали на террасе около бассейна. Когда я допивал кофе, Жан Ив вышел из своего номера с девицей, и я узнал в ней одну из вчераш­них танцовщиц. Это была высокая негритянка с длинными тонкими но­гами, не старше двадцати. Он сначала смутился, потом подошел к наше­му столику и, улыбнувшись краешком губ, представил нам Анхелину.

– Я обдумал твою идею, – заявил он сразу. – Меня немного пугает реакция феминисток.

– Среди наших клиентов будут и женщины, – возразила Валери.

– Ты думаешь?

– О да, уверена… – с горечью сказала она. – Ты погляди вокруг.

Он обвел взглядом столики у бассейна: в самом деле, тут сидело не­мало одиноких туристок с кубинцами; почти столько же, сколько муж­чин-туристов с кубинками. Он что-то спросил у Анхелины по-испански и перевел нам ее ответ:

– Она «хинетера», работает здесь уже три года, клиенты у нее все больше итальянцы и испанцы. Она думает, это потому, что она черная: немцев, англичан и американцев вполне удовлетворяет латиноамериканский тип, для них это уже экзотика. У многих ее друзей-"хинетерос" клиентки в основном англичанки и американки, иногда немки.

Он отпил глоток кофе, задумался, потом спросил:

– Как мы назовем новые клубы? Нужно, чтоб по названию человек их сразу отличил от «Открытий» и «Приключений», чтоб оно отражало суть, но не слишком явно.

– Я думала, может, «Эльдорадор – Афродита»? – сказала Валери.

– «Афродита»… – повторил он задумчиво, – неплохо. Не так пошло, как «Венера», эротично, культурно, экзотично – мне нравится.

Мы уезжали через час. В нескольких метрах от нашего автобуса Жан Ив попрощался с Анхелиной; он выглядел чуточку грустным. Когда он сел в автобус, я обратил внимание, что студенты неодобрительно на него по­косились; виноторговец же не отреагировал никак.

Оставшееся время в Гуардалаваке прошло довольно тускло. Были, понятно, купание, караоке, стрельба из лука; мускулы напрягаются, по­том расслабляются, засыпаешь быстро. Я не сохранил никаких воспоми­наний ни о последних днях нашего пребывания на Кубе, ни о завершаю­щей экскурсии, кроме того что хваленый лангуст оказался жестким, как резина, а кладбище повергло всех в уныние. Между тем там находилась могила Хосе Марти – национального героя, поэта, политического дея­теля, публициста, мыслителя. Мы видели на барельефе его усатое лицо. Гроб, украшенный цветами, покоился в центре круглого углубления ямы, по стенам которого были высечены самые знаменитые изречения великого мужа о национальной независимости, борьбе с тиранией, справедливости. Но ощущения, что дух его витает над этим местом, не создавалось; похоже было, что бедняга помер окончательно. Покойник, заметим, антипатии не вызывал; я был бы не прочь с ним потолковать, поиронизировать немного над его ограниченной гуманистической се­рьезностью; но увы, никаких перспектив: он безвозвратно остался в прошлом. Разве мыслимо, чтоб он поднялся, зажег сердца и повел народ к новым свершениям человеческого духа? Нет, такого представить себе невозможно. Короче, та же печальная картина поражения, что и на мо­гилах всех борцов за народное дело. Мне было весьма неприятно кон­статировать, что, кроме католиков, никто не сумел приемлемым обра­зом обставить завершение жизни. Правда, чтобы сделать смерть прекрасной и трогательной, им пришлось попросту сказать, что ее нет. Вот вам и все аргументы. Ну а тут, за отсутствием воскресшего Христа, надо было явить нам каких-нибудь нимф или пастушек, в общем, немно­го женского тела. Иначе трудно вообразить, как бедолага Хосе резвится на загробных лугах; скорее думалось, что он покрылся пеплом вечной скуки.

По возвращении в Париж мы на другой же день, еще не отоспавшись после перелета, встретились в кабинете Жан-Ива. От этого дня у меня осталось ощущение праздничной феерии, хотя оно и плохо сочеталось с видом огромного пустого здания. В будни здесь работали три тысячи человек, но в ту субботу нас было только трое, не считая охранников. В это время совсем рядом, у торгового центра в Эври, учинили побоище две бандитские группировки, в ход шли ножи, бейсбольные биты, баллончики с серной кислотой; к вечеру стало известно, что в драке погибли семь человек, из них двое случайных прохожих и один жандарм. Это событие будет широко обсуждаться по радио и телевидению, но тогда мы еще ничего не знали. В лихорадочном возбуждении мы вырабатырали платформу будущей программы по разделу мира. Мои идеи могли повлечь за собой миллионные капиталовложения, создание сотен рабочих мест; для меня все это было внове, голова шла кругом. Я бредил вслух, а Жан-Ив слушал меня внимательно и говорил потом Валери, что, раскрепостившись, я способен на прозрения. Короче, я вносил творческое начало, а он принимал решения; так ему представлялось.

Быстрее всего разобрались с арабскими странами. Учитывая особенности их религии, любые проекты, связанные с сексом, там исключались. Туристам, выбирающим эти страны, придется довольствоваться сомнительными радостями «приключения». Безнадежно убыточные Агадир, Монастир и Джербу Жан-Ив в любом случае решил продать. Два оставшиеся направления логично укладывались в рубрику «Приключение». Так, отдыхающих в Марракеше ожидала езда на верблюдах. А в Шарм-Эль-Шейхе курортники могли посмотреть на разноцветных рыб и совершить экскурсию на Синай к месту Неопалимой Купины, где Моисей «наломал дров», по образному выражению одного египтянина, которого я повстречал года три назад во время путешествия на фелуках к Долине Царей.

– О да!– говорил он с пафосом.– Это нагромождение камней впечатляет. Но выводить из него существование

Этот здравомыслящий и остроумный человек проникся ко мне симпатией, как видно потому, что я был единственным французом в группе, а он, по неизвестным мне причинам культурного или, может, эмоционального свойства, питал страсть – скорее, правда, платоническую – ко всему французскому. Выбрав меня в собеседники, он скрасил мой отпуск. Ему было лет пятьдесят, очень смуглый, с усиками, одет всегда безупречно. Биохимик по образованию, он сразу по окончании учебы эмигрировал в Англию и там сделал блестящую карьеру в области генной инженерии. Теперь он приехал повидать родные края, любовь к которым не угасла в его сердце, а вот ислам он клеймил безжалостно. Во-первых, твердил он мне, не следует путать древних египтян с арабами.

– Подумать только, в этой стране изобрели всё! – восклицал он, ши­роким жестом руки охватывая долину Нила. – Архитектуру, астроно­мию, математику, земледелие, медицину… – Он немного преувеличивал, но, как восточный человек, жаждал убедить меня немедленно. – С при­ходом ислама все кончилось. Полная интеллектуальная пустота. Мы ста­ли нищими. Нищая вшивая страна. А ну пошли отсюда!.. – Он погрозил мальчишкам, набежавшим клянчить деньги. – Вспомните, месье, – Он свободно изъяснялся на пяти иностранных языках: французском, не­мецком, английском, испанском и русском, – что ислам пришел из пус­тыни, где живут лишь скорпионы, верблюды да хищники. Знаете, как я называю мусульман? Гнусы сахарские. Лучшего они не заслуживают. Раз­ве мог бы ислам возникнуть в этом прекрасном краю? – И он снова с вос­хищением указал на долину Нила. – Нет, месье. Ислам мог зародиться лишь в бессмысленной пустыне у чумазых бедуинов, которые только и умели, что, извините меня, верблюдов трахать. Обратите внимание, ме­сье: чем ближе религия к монотеизму, тем она бесчеловечней, а из всех религий именно ислам навязывает самый радикальный монотеизм. Не успев появиться на свет, он заявляет о себе чередой захватнических войн и кровавых побоищ; и пока он существует, в мире не будет согла­сия. На мусульманской земле никогда не будет места уму и таланту; да, среди арабов были некогда математики, поэты, ученые, но это те, кто ут­ратил веру. Уже первые строчки Корана поражают убогой тавтологией: «Нет Бога, кроме Бога единого» и так далее. Согласитесь, на этом дале­ко не уедешь. Переход к монотеизму есть не взлет на новую ступень аб­стракции, как утверждают некоторые, а падение, возвращение к скот­скому состоянию. Заметьте, что католицизм – религия утонченная, уважаемая мною – очень быстро отошел от изначального монотеизма, ибо знал, что человеческой натуре потребно иное. Через Троицу, культ Девы и святых, через признание роли адских сил и сил небесных (анге­лы – это же восхитительная находка!) он постепенно восстановил под­линный политеизм и только поэтому смог украсить землю бесчисленны­ми шедеврами. Единобожие! Какой абсурд! Бесчеловечный, убийственный!.. Этот бог бесчувствен, кровав, ревнив, ему не следовало высовываться за пределы Синая. Насколько наша египетская религия была, если вдуматься, глубже, человечнее, мудрее… А наши женщины? Как они были прекрасны! Вспомните Клеопатру, пленившую великого Цезаря. Посмотрите, что с ними стало… – он показал на двух проходив­ших мимо особ женского пола с закрытыми лицами, они едва волочили ноги, сгибаясь под тяжестью тюков с товарами. – Мешки какие-то. Бес­форменные кули жира, замотанные в тряпье. Как только они выходят замуж, ни о чем, кроме еды, уже не думают. Жрут, жрут и жрут! – И он раздул щеки в комедийной манере де Фюнеса. – Уж поверьте мне, месье, в пустыне родятся только психи и кретины. Назовите мне, кого в вашей благородной западной культуре, которой я восхищаюсь, которую я уважаю, – кого влекло в пустыню? Педерастов, авантюристов и негодяев. Полковник Лоуренс [18]? Но это же смешно: декадент, гомосексуалист, по­зер. Или этот ваш омерзительный Анри де Монфред [19], жулик бессовест­ный, аферист. Но не людей благородных, великодушных, здоровых, не тех, кто радел о прогрессе и возвышении человечества.