Она убрала в раковину грязную посуду, подошла ко мне и коснулась губами моих волос.

— Ничего, Седой, пройдет твое похмелье, — сказала она. — У мамочки столько их было, не счесть.

Однако то, что мучило меня, было не просто похмелье. До этого я год не брал в рот ни капли, и за этот счастливый год, наполненный солнцем, силой и здоровьем, когда пробежки по вечерам и физические упражнения стали для меня нормой, за этот год мой организм успел утратить всю сопротивляемость алкоголю. Все равно что засыпать кило десять сахару в бензобак машины и врубить двигатель на полную — за считанные минуты все клапаны и прочие детали полетят к чертовой бабушке.

— Могу я забрать мой кошелек? — спросил я.

— Под подушкой на тахте.

Я извлек его оттуда, сунул в задний карман брюк и надел туфли.

— За пивом идешь?

— Это мысль.

— Тогда я пас. Сам разбирайся, я тебе не помощник.

— Потому что ты лучше всех, Робин.

— Сюсюкать будешь с кем-нибудь другим. Я уже выросла.

— Ты не так поняла, детка. Я сейчас куплю себе плавки, и мы с тобой сходим на пляж. А потом я угощу тебя славным обедом.

— Ага. Вроде как и в баре посидеть, и мамочку не обидеть.

— Никаких баров. Обещаю.

Она взглянула мне в глаза. Тут ее лицо просияло.

— Послушай, может быть, пообедаем прямо тут? Зачем тебе на меня тратиться?

Я улыбнулся ей.

— Я правда хочу пригласить тебя куда-нибудь.

В то первое утро воздержания мне с трудом удавалось связно мыслить хотя бы пять минут. Я чувствовал себя абсолютно разбитым. В магазине одежды мои руки все еще тряслись, а продавец, почуяв мое дыхание, резко отстранился. В маленькой пляжной закусочной я выпил кофе со льдом и проглотил четыре таблетки аспирина. Прищурив глаза, я с трудом смотрел на яркое солнце, пробивавшееся сквозь лохматые листья пальмы. За глоток виски я бы сейчас лезвие бритвы проглотил.

Змеи, терзавшие меня, выползли из своей корзинки, но я надеялся, что они только слегка перекусят и оставят меня в покое. За доллар я взял напрокат у мальчика-кубинца его ласты и маску, нырнул в теплые воды лагуны и поплыл под водой вдоль кораллового рифа. Вода была зеленовато-прозрачной, как желе, и даже на глубине тридцати футов я отчетливо видел кораллы-огневики ползающих по песку крабов; вот в тени кораллов, недвижная, как бревно, застыла акула-нянька, там и сям торчат колыхаемые подводным течением тонкие ленты водорослей и снуют черные морские ежи, чьи острые иглы способны проколоть ступню насквозь. Я набрал воздуха и нырнул на самую глубину, где вода была холоднее, и тут же передо мной возникло заостренное рыльце барракуды, она посмотрела на меня и молниеносно пустилась наутек, промелькнув над самым моим ухом подобно выпущенной из лука серебристой стреле.

Когда я вернулся на берег, мне стало значительно легче; я прилег на песок рядом с Робин, растянувшейся на полотенце в тени кокосовых пальм. Хватит ныть, подумал я, пора приниматься за дело. Хотя я прекрасно знал, что Робин это вряд ли понравится.

— В Новом Орлеане считают, что Джерри бежал на острова, — начал я.

Она достала из сумочки сигарету и закурила. Потом согнула одну ногу и смахнула песок с колена.

— Ну же, Робин, — умоляюще сказал я.

— Я развязалась со всеми этими скотами.

— Нет уж, это я буду с ними развязываться. Как говорили ребята из первого отдела, «запру на замок и выкину свидетельства о рождении».

— Да ты прямо остряк.

— Где он? — Я улыбнулся ей и сбил ногтем с ее коленки еще пару песчинок.

— Не знаю. Однако на островах его точно нет. Была у него на Бимини какая-то мулатка, к ней-то он туда и ездил. Но однажды он обкурился марихуаны и уронил ее ребенка. Головой об асфальт. Он говорит, там есть какая-то тюрьма на коралловом островке, так там так хреново, что можно из негра белого сделать.

— А его мамаша — когда она не в Новом Орлеане, то куда ездит?

— У нее есть какая-то родня на севере Луизианы. Они любили всей толпой завалиться в бар и потребовать одноразовые плевательницы.

— Где именно на севере?

— Откуда мне знать?

— Теперь расскажи-ка мне все-все, о чем говорили Эдди Китс и гаитянин, когда являлись к тебе на квартиру.

Она нахмурилась, отвернулась и уставилась на подростков, гонявших на досках вдоль рифа. Над лагуной, там, где зияло пятно темно-синей, почти черной воды, парили пеликаны.

— Ты думаешь, моя голова — это диктофон? — спросила она. — По-твоему, я обязана помнить, что говорили два ублюдка, пока ломали мне палец дверью? Знаешь, каково женщине наедине с такими людоедами?

Она сидела отвернувшись, но я заметил, что ее глаза заблестели.

— И потом, какая тебе разница, что они там болтали? Это придурки, которые даже школу толком закончить не смогли, вдобавок строят из себя крутых парней, из тех, что по телику показывают. Как там Джерри говорит: «Я вам не мальчик на побегушках»? Какая скромность. Держу пари, в тюряге ему приходилось что ни вечер задницу подставлять.

Я молча ждал, когда она заговорит снова. Она затянулась и задержала дым, словно косячок курила.

— Этот черножопый хотел обезобразить мое лицо, — сказала она. — А второй — как бишь его? — ну, этот Китс, сказал, мол, тот тип не хочет, чтоб мы резали его девочек, они ж ему деньги зарабатывают, оставь ей сувенир на память, на руке или на ноге, и все. Вроде как Робин — стоящая девочка. На что черный ответил, что тот вечно всякое дерьмо несет. Это, как его, давай ржать, закурил сигарету и сказал, что, по крайней мере, он не живет в говенной развалюхе и не спит в ведьминой могиле... Как тебе такой базар? Слушать их было не намного приятнее, чем пить из канализации.

— Ну-ка, еще раз, что там про ведьму?

— Этот... черномазый живет с ведьмой. Ну, или рядом с могилой ведьмы, что-то в этом роде. Не пытайся найти в этом скрытый смысл, поскольку эти парни, по всей вероятности, свои мозги нашли на свалке. Кто ж еще пойдет работать на Буббу Рока? В конце концов все оказываются на нарах. Говорят, после того как парня выпустят, Бубба его и сортиры драить не возьмет. Высший класс, да.

Я взял ее руку в ладони и тихонько сжал. Ее ручка была маленькой и загорелой. Она посмотрела мне в глаза, ее губы приоткрылись, обнажив белые зубы.

— Сегодня вечером я улетаю обратно.

— Хорошие вести не лежат на месте.

— Я серьезно, детка. А хочешь, поехали со мной в Нью-Иберия.

— Если тебя мучает совесть, сходи в церковь.

— Я держу лодочную станцию, и еще одна пара рук мне точно не помешает. А еще у меня живет маленькая девочка.

— Я не привыкла к жизни на природе, Седой. Приезжай, когда решишь что-нибудь серьезное.

— Вечно ты думаешь, что я тебя обманываю.

— Нет, ты просто из тех, кто живет по заведомо невыполнимым правилам. Потому-то у тебя вечно все не так. Угости девочку обедом, а?

Иногда человека необходимо оставить в покое. Как и в этот раз.

Высоко над водой в небо взмыл пеликан и пролетел над нами, зажав в клюве окровавленную рыбку.

Настало мое первое утро после возвращения в Нью-Иберия. Меня разбудила возня соек и пересмешников в ветвях мимозы. Я нацепил тренировочные штаны и кроссовки и пробежался трусцой до самого разводного моста, попил кофе со смотрителем и припустил обратно домой. Принял душ, побрился и, устроившись за столиком на веранде, позавтракал мюсли и клубникой, любуясь изящными листочками мимозы, трепещущими на ветру. Прошло почти двое суток с тех пор, как я пил спиртное. Я все еще ощущал слабость, нервы мои были на взводе, но я чувствовал, что тигр, терзавший меня последние дни, насытился и утих.

Приехав в Лафайет, я стал расспрашивать двух священников, работавших вместе с погибшим пилотом. Как я и предполагал, у этого отца Меланкона была особая миссия. Он организовывал специальные фермы для нелегальных иммигрантов на территории Флориды и Техаса. Во Флорида-Сити его пару раз избивали, а однажды упекли на три месяца в тюрьму Браунсвилль за то, что он проколол шины полицейского автомобиля, в котором находились задержанные нелегалы. Дальше — больше. Вместе с сообщниками он проник на территорию одного из военных заводов «Дженерал Электрик» и повредил пару деталей защитного корпуса ядерной ракеты, за что и отсидел три года в печально известной тюрьме Денбери.