Я скрестил руки на груди и принялся рассматривать теннисный корт Буббы, живую изгородь, заросли мирта, бельведер с аляповатыми лепными украшениями и уже было решил плюнуть и уйти, как вдруг увидел клубы дыма и разлетавшийся по ветру пепел и красные угольки. А вскоре и обнаружил, откуда они летели — из-за сарайчика для садовых инструментов. Я направился по зеленой траве газона прямиком к сарайчику, за которым обнаружил кучу пепла и мусора, и на самом верху ее тлела бесформенная груда, когда-то бывшая матрацем. Обшивка почти сгорела, и ветер разносил повсюду хлопья начинки. Однако одна сторона матраца выгорела не полностью, и на ней-то я и разглядел красное пятнышко. Кончиком ножа я сковырнул его, свернул и сунул жесткий теплый кусочек материи в карман. В сарайчике для инструментов отыскался шланг — присоединив его к крану у цветочной клумбы, я залил останки матраца водой. Матрац задымился, издавая тошнотворный запах.

Я вернулся назад, вытащил кирпич из оградки вокруг клумбы и разбил стекло кухонной двери. Просунув ладонь в образовавшийся проем, я отпер дверь изнутри и прошел в кухню. Она была отделана в колониальном стиле, над камином на железных крюках висели начищенные медные горшки и кастрюли. Беконом пахло от сковороды на плите, а жирные следы обнаружились на грязной тарелке, стоявшей на кухонном столе. Кондиционер работал на полную мощность, и меня сразу сковал ледяной холод, точно я попал в гигантскую морозильную камеру. Я миновал уютную гостиную соснового дерева, где стоял телевизор, а на стенах висели пустые книжные полки и пара черных медвежьих шкур, прошел сквозь освещенную канделябрами столовую, где в застекленных горках орехового дерева поблескивал хрусталь, и пошел вверх по витой мраморной лестнице.

Меблировка на втором этаже оказалась такой же разношерстной и малосочетаемой, как на первом, — словно бракованные линзы фотоаппарата, не способного создать четкую картинку. Я заметил, что дверь ванной комнаты открыта, и заглянул туда: немыслимый розовый коврик, отделанные позолотой ванная и раковина и розовые же обои с серебристым рисунком эротического содержания. Кольца на штанге болтались сами по себе, кроме одного, на котором еще оставалась рваная петелька и кусочек душевой занавески.

Далее по коридору находилась спальня. Сквозь французское окно, выходящее на галерею, я увидел качавшиеся на ветру верхушки дубовых деревьев. Включив свет, я воззрился на огромную кровать под балдахином. Кто-то убрал с нее простыни, пододеяльник, подушки и матрац. Я обошел кровать и прикоснулся к коврику у изножья. Он был влажным в двух местах и вонял то ли пятновыводителем, то ли чем в этом роде.

Я знал, что самое время звонить в лафайетскую полицию, ибо уже и так допустил колоссальное превышение собственных полномочий, без всяких оснований проникнув в дом. Меня вообще могли привлечь за сокрытие улик. Однако подобные вещи нередко определяются постфактум, и я искренне верил, что мне простят эти лишние десять минут.

Я выскользнул через боковую дверь во внутренний дворик с бассейном, где у Буббы хранились боксерская груша, маты и спортивный инвентарь, и обнаружил там, у стены сарая вилы. Ветер все усиливался, в окно ударили первые капли дождя.

Несмотря на то что из шланга лилась вода, листья герани упорно не желали подниматься и выглядели точно выцветшая зеленая бумага. Я осторожно выкопал кусты герани из клумбы. Земля была тучной и великолепно удобренной, и в ней образовались молочного цвета лужицы. На глубине около фута вилы наткнулись на нечто твердое. Я вынул из ямы комья земли и остатки корней и обнаружил, что в центре клумбы кто-то выкопал яму. Зубья вил опять зацепили что-то твердое. Тут на одном из них я обнаружил кусочек виниловой душевой занавески, а копнув поглубже, увидел, что из земли торчит чья-то нога в полосатой пижаме. Медленно, не торопясь, я выкопал завернутое в душевую занавеску остальное тело, точно был скульптором и лепил из земли статуи.

Я отставил вилы и достал шланг. Чтобы увеличить напор, я разрезал его пополам и пустил воду. Смыв грязь с лица Буббы, словно кофейную гущу, я увидел его широко раскрытые от удивления серо-голубые глаза. Ни кровинки не осталось на его лице. Рядом с его головой из земли торчал нож для рубки тростника — стало быть, им-то она его и прирезала. Горло его было разрезано от уха до уха.

Я выключил воду, вернулся на кухню и набрал номер лафайетской полиции и Майноса Дотрива, потом направился под дождем к грузовичку. Под ногами хрустели сухие листья. Вдруг позади меня зазвонил телефон.

Я снял трубку.

— Бубба? Говорит Келли. Что за дела с итальянской прачечной? Клодетт говорит, типа я должен взять этих парней на работу. Что, черт подери, вообще происходит?

— Бубба мертв, парень.

— Что-о? Кто это говорит?

— Следователь. Ваше имя?

Он бросил трубку.

Я сел в грузовичок, выехал на шоссе. Стало почти холодно, в темном, нависшем над землей небе сверкали молнии, шторм пригибал к земле стебли молодого тростника. Я поднял стекла, включил дворники и в тот же миг почувствовал, как дрожит рука на баранке. По обочине шоссе, гонимые ветром, летели обрывки картона и газетной бумаги, ветер завывал в телефонных проводах.

Я проехал мимо цементного завода и стоявшего на запасном пути товарного поезда, как вдруг увидел припаркованный возле дешевенькой забегаловки «кадиллак» с тонированными стеклами. И только я вошел внутрь, начался ливень.

Окна кафе были открыты, в помещении ярко горел свет, негр-уборщик мыл шваброй пол и протирал столики. Электрическое освещение выставляло напоказ всю убогость этого заведения: прожженный сигаретами пол, замотанные изолентой ножки столиков и кучу банок из-под пива, громоздившуюся в дальнем углу. За стойкой стояла тучная барменша; прихлебывая кофе, она болтала с двумя рабочими с нефтепромыслов. На парнях были каски и башмаки с металлическими набойками; одежда их была заляпана грязью. Один из них сунул в рот спичку и сквозь зубы бросил мне что-то о погоде; я не ответил. Все трое продолжали смотреть как завороженные на мой значок шерифа и кобуру на поясе.

За столиком у задней двери я увидел Клодетт Рок. Дверь была открыта, пропуская внутрь влажную прохладу. Из окна был виден блестящий от дождя товарный поезд с вагонами рыжеватого цвета. Она потягивала неизменный джин с соком и равнодушно смотрела перед собой: усталое лицо было покрыто ссадинами, а в странных, красноватого оттенка глазах уже стоял алкогольный туман. На ссадине, украшавшей ее подбородок, виднелись следы швов, а на скуле красовалась здоровенная шишка. Тем не менее на ней был очень симпатичный желтый сарафан и оранжевая бандана, и я догадался, что после того, как она закопала труп мужа в цветочной клумбе, водворила кусты герани на место и избавилась от следов крови в спальне, она преспокойно вернулась наверх, приняла душ и переоделась. Клодетт затянулась сигаретой и выпустила дым мне в лицо.

— Веселая у вас была ночка.

— Бывало и веселей.

— На вашем месте я бы оттащил его подальше. Глядишь, никто бы ничего и не заподозрил.

— О чем это ты?

— Я нашел его тело. А заодно и нож для резки тростника.

Она сделала глоток из бокала и затянулась сигаретой. В ее глазах мелькнула лукавая искорка.

— Пей до дна, Клодетт. Скоро тебе придется надолго протрезветь.

— Не пугай меня, милый. Телик чаще смотреть надо. Жены, избиваемые мужьями, нынче в почете.

Я снял с пояса наручники, вынул у нее изо рта сигарету и швырнул ее на пол. Щелкнула застежка карабина.

— Какой неподкупный у нас начальник, какой трезвый, какой непоколебимый. Но не откажется же начальник от горячей девочки, правда несколько поцарапанной. Кстати, котик, это твой последний шанс — скоро меня выпустят под залог. Подумай хорошенько.

Я присел напротив нее.

— Вот вы, наверное, считаете себя многоопытной, отсидев три года в тюрьме. Однако вынужден вас разочаровать, дорогая: никто не собирается вас сажать за то, что вы прирезали своего супруга, ибо о его гибели станут сожалеть разве что кредиторы. Присяжные, в составе двух-трех безработных и негров, живущих на пособие, страсть как не любят богатых. Так что вас посадят как рецидивистку и извращенку. Разумеется, вы сочтете, что это нечестно. И будете правы. Знаете, в вашей истории есть доля горькой иронии: ведь присяжные никогда не узнают имени несчастной девушки, которая погибла по вашей вине. Некоторые даже сочтут это забавным. Сокамерникам расскажете, пусть посмеются.