Алькад. Любезный друг, ведь мы не так часто имеем случаи угождать этим крикунам; почему не согласиться на их желание? Это минутное дело и по сердцу народу.

Священник (Хитано, все еще привязанному к креслам). Мой друг, мой сын, простите им, фанатизм ослепляет их.

Хитано. Это я вижу. Но мне ведь одну только отрубят!

Фазильо (громким голосом). Браво! Народ, браво! Изобретай пытки, ты получишь достойное возмездие.

Жуана. Бедняжка, молодой человек! Он говорит правду, Бог вознаградит нашу ревность, Святая Дева!

Фазильо (смеясь). Да, голубка, Бог или бес.

Жуана. Господи! Какой взгляд!

Толпа. Руку, руку святотатца, проклятого!

Алькад (к народу). Господа, прошу на минуту выслушать меня, (визгливым голосом). Праведный суд, живой и священный символ Божества, есть не пустое слово: нет, господа, суд вы видите изображенным в лицах верховных членов Юнты. Итак, этот суд постановляет себе долгом согласоваться с волей народа, мудрого защитника веры и престола.

Толпа. Viva! Viva!

Алькад. Итак, господа, Юнта...

Священник (прерывая его). Ради Неба, государь мой, вспомните, что этот несчастный ожидает смерти, там, на эшафоте!

Алькад. Я знаю, что говорю. Итак, господа, Юнта взвесила, обдумала, обозрела в своей глубокой премудрости объявленное вами требование: и зрите господа, что только благо, польза, выгода народа есть единственная пружина всех наших действий; зрите, что установленные вашим королем власти желают душевно следовать отеческим его наказам, отеческим наказам того, кто носит вас всех в своем сердце, как одно обширное семейство. (Алькад мало-помалу растрагивается). Ибо он мне сказал, господа, он мне сказал самому: я вверяю вам часть прав моих над моими детьми (плачет). Помните, что счастье их мне всего дороже (рыдает). Я клялся составить ваше благополучие, и сдержу свою клятву. Но я молчу, господа, молчу, ибо у меня не достает слов; к счастью, дела могут заменить их. (с трогательной улыбкой, смешанной со слезами). Вы получите руку, друзья мои, вы получите руку!

Толпа. Viva! — viva el Alcade! viva el Rey absoluto! — viva el Alcade!

Алькад. Палач, ты слышал, действуй.

Хитано. Наконец!

Палач. Нет, милостивый государь!

Алькад. Как!

Палач. Меня выписали из Кордовы, меня отвлекли от занятий; не моя беда, что Кадикский палач умер.

Алькад. Так что же нам до того?

Палач. Милостивый государь мой, мне платят двадцать дуро за то, чтобы я удавил вот этого осужденного, а не за то, чтобы я отсек ему еще и руку. Прибавьте к ним десять дуро и я к вашим услугам.

Священник. Боже мой, какая гнусность!

Хитано. Забавник даст хорошее приданое за своей дочерью; он понимает свое дело.

Алькад (Юнте). По моему мнению, господа, это очень дорого, десять дуро (палачу). Полно, Мико, не торгуйся. Раз ударить ножом не долго; пожалуйста, удружи.

Палач. Ни одним реалом не поступлюсь.

Народ (бросая деньги). Вот, вот десять дуро; руку святотатца!

Мясник (размахивая ножом и взбегая на эшафот). Клянусь Святым Иаковом! Я отсеку даром руку! И другую еще, и голову, пожалуй!

Палач. Приятель, я ведь не хожу бить твой скот! У всякого свое звание, одолжи только мне твой нож, если ты христианин.

Мясник возвращается; палач подбирает тщательно деньги, всходит опять, упирает ладонь Хитано на ручку кресел, поднимает нож, лезвие свистит, и кисть руки падает подле священника, который молится, стоя на коленях.

Толпа. Браво! Viva! Смерть еретику! Смерть святотатцу!

Хитано. Я полагал, что это гораздо больнее, мой почтенный друг.

Священник (вставая, и голосом ясным и громким). Он был виновен перед людьми, но это мучение разрешает его перед Богом!

Фазильо (кинувшись на руку и завертывая ее в свой плащ). Священник, ты не все досказал: эта кровь падет на них! Прощай, командир, мне нужны еще силы, чтобы отомстить за тебя, я уйду, ибо еще минута и я умру на месте.

Фазильо исчезает в толпе.

Пепа. Кого звал своим командиром этот молодой безумец? Но тише, Жуана, ибо вот прекрасная минута. Тише, тише!

Глубокое безмолвие.

Священник бросается в объятия осужденного; палач приближается, вкладывает шею Хитано в железный обод, прикрепленный к колу; потом, посредством рукоятки, начинает заворачивать гайку с винтом и каркан, прижимаясь к шесту, жестко сдавливает шею страдальца. Еще один поворот — и Хитано задушен; в эту минуту, священник набрасывает ему на лицо покрывало и падает у ног его, молясь; толпа кричит браво, и с удовольствием расходится по домам. Вечером, когда солнце опустилось за таможенную башню, Алькад возвратился к подножию эшафота, где оставлен был труп казненного. Там он снял с себя шляпу, и по обыкновению, кликнул его три раза; и так как, также по обыкновению, Хитано не отозвался, то слуги палача взяли труп и бросили его на распутье, на съедение псам.

После благополучного плавания Фазильо прибыл в Тангер, на одну из неопрятных, узких и грязных его улиц, огражденных высокими домами без окон, на улицу, как я полагаю, Моаб'д'галь. Много протекло времени со дня казни Хитано, и его тартана, оставаясь скрытой в своем непроницаемом пристанище, избежала преследования береговой стражи, тем легче, что весь Кадикс был твердо уверен, что капитан Массарео истребил единственное судно Цыгана; почему Фазильо безопасно переехал пространство, отделяющее Кадикс от Тангера.

Поистине, Моаб'д'галь, предурная улица, во-первых, потому, что знойное солнце пережигает ее, а, во-вторых, потому, что она есть гнездилище жидов и армян, которые нашли средство прослыть разбойниками, даже посреди колоний пиратов, населяющих эту часть африканского берега. Нельзя было не подвергаясь некоторой опасности, решиться перейти эту жидовскую улицу, ибо арабы Бея часто находили удовольствие делать засаду в обоих концах ее, и там, вооруженные своими длинными ружьями, столь чудесно оправленными серебром и перламутром, они подстерегали армян; и, лишь только один из них высовывал из дверей голову, чтобы выйти, как четыре или пять ружейных выстрелов, возвещали ему, что сыны степей выпили несколько стаканов этой крепкой настойки, которую старая мавританка с рыбного базара им продавала так дешево, и что они были расположены немного повеселиться.

Поэтому Фазильо стоило большого труда не то, чтобы заставить себя отворить тяжелую железную дверь, но только вызвать к узкому ее оконцу длинную и тощую фигуру высокого старика, в желтой ермолке, которая странным образом обхватывала отвратительное лицо его.

Следующий разговор начался на франкском наречии:

Фазильо. Вы слишком медлите, отец мой; и будто не знаете, что пули градом летят на христиан в этой проклятой улице.

Еврей. Только-то? Прощай, молодой человек.

Фазильо. Одно слово: не запирайте так скоро оконца.

Еврей. Говори, но не распространяйся.

Фазильо. Здесь, на улице нельзя, впустите меня к себе, и тогда...

Еврей. Кольцо Соломона тебе на шею! Убирайся прочь.

Фазильо. Если вы мне отказываете, то я испытаю последнее средство (показывает ему ладанку, покрытую иероглифами).

Еврей. Что я вижу! Такое сокровище в твоих руках, молодой человек? Кто мог... Но, войди, войди поскорее; пуля тотчас может пробить твой дорожный кафтан, а я ни за что на свете не хотел бы, чтобы сей талисман был осквернен этими нечестивцами.

Дверь отворилась.

Фазильо вошел согнувшись, миновал еще две толстые железные решетки и очутился на тесном дворе, получавшим свет только сверху; перед ним стоял старый еврей, одетый в желтое, подобное стихарю платье, обрисовывавшее его длинные и костистые члены.