Ламбер — вот это действительно важный человек, он сидит в маленькой гостиной, этакое чудовище, телосложение как у гориллы, шея, плечи и грудь настолько могучие, что в молодости он легко таскал на загривке бочки с вином.

Он уже закончил разговор с двумя собеседниками и подозвал жестом префекта. Тот буквально бросился к нему, уведомляя о только что принятых решениях, с которыми мир может себя поздравить. О чем шла речь? Неважно.

Лишь бы каждый был доволен другими и собой.

Разносили пирожные, бутерброды с икрой и лососиной, Шабо по-прежнему не хотелось есть. Не был он и пьян. Он вполне контролировал свои поступки, но опасался подвоха.

Тяжелая рука легла ему на плечо:

— Наконец-то! Поговорим по душам, дорогой профессор…

Ламбер. Он даже встал, чтобы самому подойти к Шабо. Когда он стоял, у него был очень внушительный вид, хотя нельзя сказать, что он вышел ростом. Ходил он вперевалочку, как грузчики с Центрального рынка.

— Похоже, моя скромная вечеринка вас не очень-то веселит, а? Ладно, поставьте-ка свой бокал куда-нибудь и пойдемте в библиотеку, там нам никто не помешает. Прежде всего я хочу представить вас моей жене. Потом вы поймете, почему это так важно.

— Я разговаривал с ней.

— Вот как? Вряд ли она много вам рассказала, она еще не обвыклась здесь…

Они прошли через маленькую гостиную с деревянными резными панелями и вошли в библиотеку, стены которой до потолка были скрыты полками красиво переплетенных книг, которые здесь вряд ли кто-нибудь читал. Камин украшала терракотовая скульптура.

— Узнаете? Подлинный Роден, не перелитый ни в какую бронзу…

На столе стоял коньяк 1843 года. Значит, продумано и это. Жаль только, что ему расхотелось.

— Усаживайтесь поудобнее. Поговорим как мужчина с мужчиной, и, как водится, то, что я вам скажу, пусть останется между нами…

Он уселся напротив Шабо, выбрал из коробочки пилюлю и налил себе полстакана воды.

— Тринитрин… Вы лучше меня знаете, что это такое. Благодаря этому лекарству у меня вот уже три года не было серьезных приступов.

Он указал ему на бутылку коньяка:

— Налейте себе. Так значит, вы уже видели мою жену… Не спрашиваю, что вы о ней подумали… Так или иначе, через несколько месяцев вы ее не узнаете… Она переменится, как меняются другие на ее месте; для меня так даже слишком скоро переменится: ведь я предпочитаю, чтобы они были естественными, затем и завожу… В моем возрасте я не могу требовать, чтобы они жили затворницами… Понимаете, к чему я клоню?

Кожа у Ламбера была желтая, как воск, губы — нездорового розового оттенка, и хотя Шабо не был специалистом в этой области, тем не менее он не отмерил бы ему больше двух лет жизни. И двух месяцев не дал бы. А то и двух дней. Несмотря на тринитрин, Ламбер мог рухнуть замертво в любой миг. В торжественном убранстве библиотеки, куда доносились приглушенные звуки вечера, с Шабо говорил полумертвец.

— Ну ладно! Завтра-послезавтра — это уж как вы скажете — я пришлю к вам Люсетту, и вы ее обследуете. Но если я решил сначала повидаться с вами, то это потому, что мне хотелось бы уточнить кое-какие подробности.

Она беременна, в том нет никаких сомнений, да вы небось и сами это заметили. Если ей верить, срок два месяца. Но мне очень важно убедиться, действительно ли это так, — а вдруг у нее трехмесячный срок? Не возражайте! Не делайте поспешных выводов из того, что я вам говорю. Если для меня так важен срок ее беременности, то вовсе не потому, что она забеременела до брака, как вы, может быть, подумали; я не такой простофиля, чтобы покупать кота в мешке — если вы понимаете, что я имею в виду…

Он коротконог, с чудовищно жирными ляжками. Наклонясь к Шабо, Ламбер положил ладонь ему на колено, как бы подчеркивая сказанное:

— Дело в том, что три месяца назад, да и раньше, за несколько недель до того, я с ней ничего такого не проделывал, разве что…

Он выговаривал слова, бесстыдные, как порнографические открытки, объясняя малейшие подробности своих любовных забав, свои вкусы, свои слабости и возможности.

Шабо отодвинул подальше ногу, избегая глядеть в это бледное лицо, искривленное похотливой улыбкой.

— Понимаете? Впрочем, у меня все записано в блокноте, день за днем…

Он со смешком поглаживал себя по карману, где, должно быть, лежал пресловутый блокнот.

— Само собой, я не записываю имен, только инициалы, а некоторые слова заменяю значками. Есть забавные… И если позже мой блокнотик найдут…

Но не будем отвлекаться. Я не врач и полагаю, что каждый должен заниматься своим делом… Я даже в газетах пропускаю медицинские статьи…

Может быть, я не прав, а? Но мне кажется, исходя из того, о чем я вам рассказал, что как раз с медицинской точки зрения невозможно, чтобы за эти три недели до заключения брака я сделал ей ребенка.

Шабо не отвечал и для приличия отхлебнул глоток коньяка из пузатого бокала с инициалами шурина.

— Короче говоря, теперь вам ясно, как важно установить срок… Два месяца — ребенок мой… Три — от другого.

— Не всегда можно точно определить… — пробормотал наконец Шабо.

Только из жалости к несчастной девчонке он дал себе труд ответить Ламберу.

— Ну-ну-ну-ну-ну-ну! Не говорите мне этого и не воображайте, что я вам поверю, если вы мне потом скажете, что она переносила лишний месяц… Знаю я эти песни! Не в первый раз ставлю девиц в подобное положение и, если нужно, найду врачей, которые мне скажут правду… Могу вас успокоить — в любом случае развода не будет. Но все равно: мой это ребенок или не мой — вряд ли я захочу сохранить его…

Взгляд его стал жестким:

— Молчите?

Шабо в упор смотрел на него, и губы его дрожали.

— Да вы, часом, не пьяны?

— Нет.

— Можно подумать, что вы опьянели. Что это вас так скрутило в последнее время?

— Кто вам это сказал?

— Не важно.

Ламбер встал, замешкался у камина:

— В любом случае все будет так, как решил я. Завтра моя жена позвонит вашей милой секретарше — ведь это она назначает часы приема? После обследования мы с вами встретимся еще раз — такие вещи лучше не обсуждать по телефону…

Шабо тоже встал, и голова у него закружилась. Бокал он все еще держал в руке, не отдавая себе отчета, и ему вдруг ужасно захотелось выплеснуть содержимое в лицо Ламберу.

Тот только повел плечами и, словно уговаривая ребенка, пробурчал:

— Завтра вы будете смотреть на вещи по-иному.

Уверенный в себе, раскачиваясь всем корпусом, он вышел из комнаты, не добавив ни слова. Шабо снова ощутил в кармане тяжесть оружия. Здесь, над камином, также висело зеркало, и он видел свое лицо. Он чуть было не повторил свой недавний опыт — до того ему захотелось приставить дуло к виску.

К тем свидетельствам, которые он собирал в течение дня, прибавилось бы еще немало. Почти для всех его действий и поступков нашлись бы зрители, он оставил за собой длинный след через весь Париж. А что сказал бы человек с орденской ленточкой? А молодая жена Ламбера — единственная, с кем он хоть немного поговорил?

Ламбер оставил дверь приоткрытой, но в гостиной было так шумно, что выстрела, вероятно, не услышат. Играла музыка. Танцевали.

Наверное, тело обнаружит слуга, когда придет гасить свет.

Ему стало дурно. Желудок взбунтовался, и он поспешил из комнаты, но не через дверь, ведущую к гостиной, а в холл. Туалеты были заняты, он поднялся на второй этаж и заперся в ванной Филиппа.

Он спустил воду и, заметив в зеркале, что веки у него покраснели, ополоснул лицо холодной водой, затем с отвращением вытерся махровым полотенцем шурина, пропахшим лосьоном.

Спускаясь по лестнице, он встретил Мод. Она шла наверх:

— Тебе нехорошо? Ты не видел Филиппа?

— Нет.

— Наверняка он где-нибудь в укромном уголке с женщиной… Пойду в спальню, приведу себя в порядок…

Это было невыносимо. Он не знал, что именно, но чувствовал, что больше ему не вынести. Для него и для них одни и те же вещи были наполнены разным смыслом, и он недоумевал, как до сих пор он все это выдерживал.