Да, все они правы: он устал, так устал, что завидует старухе, уснувшей на тротуаре. Он бы тоже с удовольствием привалился спиной к стене дома — лишь бы уснуть и ни о чем не думать.

Он очутился на большой площади, по кругу шли машины, светились вывески, окна кафе и баров, куда-то спешили люди, а он застыл в оцепенении, неспособный ни на какое действие, и смотрел на проходившую мимо вереницу свободных такси с тем же выражением, с каким смотрел у Филиппа на американку с паклей волос, выходившую из туалета.

Таинственная улыбка тронула его губы: он внезапно подумал о своем отце, и у него возникло искушение последовать его примеру. Всего-то и надо было для этого поднять руку — такси доставит его домой, он выберет свое место, свой угол — допустим, кресло в маленькой гостиной, в котором ему случалось задремать днем и которое отныне примет его навсегда…

Он вообразил себе общую растерянность, беготню взад и вперед, телефонные звонки, неразрешимые задачи, приглашенных врачей, призванных на помощь психиатров, напрасно пытающихся что-либо понять…

Одним махом, в любой миг — и миг этот он выберет сам — он остановит всю эту механику, в том числе и обследование новоиспеченной мадам Ламбер.

И все! Лавочка закрывается! А дальше — жить одному, для себя, с полным внутренним спокойствием!

Кто из женщин будет ходить за ним, кормить его с ложечки, как ребенка или калеку? Кристина? Вивиана? Мадмуазель Бланш, которая когда-то была его любовницей и до сих пор еще с нежностью поглядывает на него?

Может быть, никто из них. Ему подыщут благоустроенный и малоизвестный приют. Он прикинул какой.

Нет, положительно опасно оставаться ночью в одиночестве.

Он зашел слишком далеко; а что, если ему станет дурно? — он дошел до такой крайности, что готов взывать о помощи. Это ничуть не унизительно, тем более что он ничего не обязан объяснять.

Он вошел в бар и облокотился на мокрую стойку за спиной толстяка, который о чем-то спорил, размахивая руками.

— Коньяк…

И неожиданно для себя добавил:

— Пробную…

Он не стал расспрашивать, как в Версале, где телефон. Он потребовал:

— Жетон!

Затем одним духом осушил рюмку, оттолкнул спину, загородившую ему выход, прошел в глубину помещения и закрылся в стеклянной кабинке.

Он помнил телефон Вивианы и старательно набрал номер. Пальцы не дрожали. Он полностью овладел собой. Все равно, что он скажет ей — что очутился на Мормартре, что хочет ее видеть, и пусть она возьмет такси.

Услышал гудки. Никто не отвечал. Он нажал кнопку. Жетон выпал, и он снова опустил его в щель, и снова набрал номер со всей тщательностью.

К телефону не подходили. Вивианы не было дома. За четыре года такое случилось впервые.

Он попытался в третий раз — в последний, поклялся он себе, глядя на аппарат почти с таким же выражением, с каким глядела на него мадам Рош во время родов.

Ему было жарко. На лбу выступили капли пота. Он запретил себе поддаваться страху, и только вполголоса повторял как молитву, как заклинание:

— Алло… Алло… Алло…

Он медленно повесил трубку, не отдавая себе отчета взял жетон и опустил его в карман и, пройдя сквозь бар, направился к выходу.

— Эй вы, там…

Он не понял, что обращаются к нему, услышал смех, почувствовал, что его тянут за рукав, увидел, что это какой-то незнакомый человек, сидящий за столиком, и удивился. Чего от него хотят?

Ему указали на стойку и на официанта:

— Вы забыли оплатить заказ.

Все, кто там был, снова расхохотались; ну что ж, вот и новые свидетели.

Он уже не пытался уцепиться хоть за что-нибудь. Никто не мог ему больше помочь. Он уставился на кинотеатр, словно не видя его. Реклама не горела. Может быть, эта киношка — его последний шанс. И в самом деле постепенно здание обрело смысл, пробудило воспоминания. Когда-то очень давно, лет двадцать назад, он был в этом кинотеатре с Кристиной, он даже вспомнил, какой тогда шел фильм и на каких местах они сидели.

Воспоминания становились отчетливее, он вспомнил, какая была погода, когда они вышли из зала, вспомнил цвет неба — тогда было летнее утро и они оттуда отправились обедать у Траффа, в пивную на площади Бланш, неподалеку от Мулен-Руж. Еще небольшое усилие — и он вспомнит, в каком это было году, в каком месяце, вспомнит, может быть, даже число.

Кинотеатр стоял на углу улицы Коленкур. Много лет спустя он шел мимо него с дочерью, Элианой. Он вел ее к своему старому товарищу Барнаклю.

Какая жалость, что в этот миг нет рядом никого, кто бы засвидетельствовал ясность его рассудка! Память работала с фотографической точностью.

С Барнаклем он познакомился на факультете, а год спустя снова встретился с ним в больнице Святой Анны, где они вместе проходили практику.

Среди студентов Барнакль был самым некрасивым. Он напоминал гнома, одного из семи гномов Белоснежки; рыжий, с непропорционально крупной головой и расплывчатыми, словно резиновыми чертами. Глаза у него были невелики, но сквозь толстые стекла очков увеличивались до неправдоподобного размера.

Он не следил за собой, был почти неопрятней, грыз ногти, и несмотря на это в его студенческой комнате всегда жила девушка — от месяца до полугода; она штопала ему носки, потом ее сменяла другая.

Шабо тянуло к нему. Они оба жили на отшибе от остальных, и это их сблизило.

Он так и остался в больнице Святой Анны — сначала практикантом, потом главным врачом, и мог бы стать профессором, если бы упорно не отказывался представить к защите диссертацию.

— С моей ли рожей! Студенты засмеют меня.

Барнакль жил метрах в трехстах от того места, где теперь на краю тротуара стоял Шабо — стоял бесцельно, с ясным сознанием, что ему больше нечего делать в этой жизни.

Он занимал квартиру, где принимал пациентов, на последнем этаже дома, выходящего окнами на Монмартрское кладбище. Шабо приводил к нему Элиану, когда дочь, лет в одиннадцать, обнаружила нарушения памяти и полностью утратила интерес к занятиям.

— Вы — врач, — сказала ему тогда директриса школы. — А я — нет. Может быть, с моей стороны кажется самонадеянным советовать вам, чтобы вы показали ее специалисту. Но я сталкивалась с подобными случаями и убеждена, что девочка нуждается в лечении.

Он выбрал Барнакля — невропатолога и психиатра в одном лице. Его старый товарищ провел с девочкой три-четыре часовых сеанса. Он раскопал довольно сложную историю с учительницей, допустившей несправедливость, что привело к озлоблению, бессознательному уходу в себя и в итоге вызвало настоящую астению. Элиану перевели в другой класс, и недели через две она снова стала нормальным ребенком.

Шабо не присутствовал на этих сеансах, но угадывал, какие вопросы задавал Барнакль. Ему самому случалось задавать вопросы в том же роде. Для самоуспокоения он снова перечитал выдержки из когда-то изучаемой им литературы.

Но он не нашел там для себя удовлетворительных ответов, потому что в этой области медицины, кроме ограниченного числа ярко выраженных случаев, отклонение от нормы — вопрос количественный и между нормальным состоянием и болезнью нет четкой границы.

Что ему мешает пойти позвонить в дверь Барнакля и представить ему свой случай как бы с вызовом, играючи: а ну-ка, способен ли ты найти всему этому объяснение?

Сейчас или никогда. Он в кризисе, о чем ему, вероятно, и скажет старый друг.

Номера он не помнил, но дом узнал.

«Позвоню, если у него горит свет! «

Пусть выбирает судьба. Он поднял голову, ничего не видя перешел улицу и только тогда заметил на последнем этаже освещенное окно. И хотя он не был уверен, что это то окно, он позвонил, пробормотал консьержу имя Барнакля и вошел в узкий лифт, где ему пришлось зажечь спичку, чтобы найти нужную кнопку.

На площадке он услышал музыку — Бах, фортепианные вариации Гольдберга — и уже не колебался, хотя его внезапно поразил страх обычного пациента, в последний момент готового удрать.