* * *
Я б сказала, чем пахнет свобода,
У которой мы нынче в рабах,
Но божественный луч небосвода
На моих золотится губах,
Он играет замочком улыбки
И велит прикусить язычок, —
Быть, как джокер, чьи мглупости гибки,
Быть, как дурочка и дурачок,
Быть с приветом!.. Средь фейских сиятельств
Тратить жизни последнюю треть,
Чтобы зверем не стать обстоятельств
И в люблёвые мглуби смотреть.
* * *
Отчаянье когда непобедимо,
Я превращаюсь просто в кольца дыма
И улетаю, – нет меня нигде.
Вы не дождётесь от меня ни жалоб,
Ни гнева, ни презренья… С тех я палуб,
Что плавают и тонут не в воде,
А в воздухе, в моём последнем вдохе
И выдохе, в том ритме певчей крохи,
Которая в дыму морозной мглы
Щебечет так отчаянно, родимо,
Отчаянье когда непобедимо,
А крылышки божественно малы…
* * *
Тоскую по сестре,
Истаявшей в костре
Мучительных страданий.
Мне снится иногда
Прозрачная вода,
Текучий мир свиданий,
Тончайших струй витьё,
А там – лицо её,
Пронизанное светом,
С улыбкой молодой —
Лицо под той водой,
Но плоти нет при этом…
Её прекрасный лик
Ласкает солнца блик,
И нега благодати
Запечатлелась в нём.
Но плачу я огнём
И прожигаю платье.
* * *
Прилетала сестра моя – голубка,
Неземного окраса с позолотой,
Прилетала её хрупкая дымка,
На балконное перильце садилась,
Я давала ей белого хлеба,
А над Киевом плакало небо,
И была там бела, как стена, я.
Ешь, голубка, сестра моя родная, —
Год как нет тебя, лицо твоё снится,
А душа твоя – птица прозрачная,
Хрупкая дымка с позолотой, —
Обижают её жирные голуби,
Отнимают у неё пропитание,
И одно у меня утешение —
Ты мне снишься, сестра моя, голубка,
Я во сне тебя вижу на балконе,
Обливаюсь во сне я слезами
И кормлю тебя хлебом из ладони,
Из ладони, спящей с открытыми глазами.
* * *
Человек устал бояться… У него пропала речь,
У него пропала память, он не курит и не пьёт,
Никаких привычек вредных, не способны мысли течь,
Тихо капельница каплет в тонкой кожи переплёт.
Человек устал стремиться… Никого не узнавая,
Тайным зрением во мраке ищет вечность – мать с отцом,
И совсем иначе видит то, над чем ты, завывая,
Видишь только смертный ужас, маску путая с лицом.
Помолись за человека, за его последний выдох, —
Чтоб из плоти лёгкий выход был душе на этом свете.
И запомни – там, где вечность, речи нет о внешних видах,
Там не выглядят… И смерти не бывает после смерти.
ПОЭТКА
Ни в мраморе, ни в бронзе не хочу,
Амбиций мелких нет в моей природе,
Такие глыбы мне не по плечу,
Тем более, когда их пошлость в моде.
Нет, от меня вы не дождётесь никогда
Таких припадков тошнотворной лести,
Как вопли, что взойдёт моя звезда
Посмертно и воздастся мне по чести.
С какой мне стати в эту лживопись впадать,
Надежды светом озаряя людоедство?
Нет, не подам я вам надежды благодать,
Что мне воздастся за прекрасное поэтство.
С какой мне стати вдруг впадать в такую бесь?..
Я – не концерт и потому боюсь оваций,
Боюсь панически всего, что входит в смесь
Музейных комплексов, чтоб там обосноваться.
Ни славы блеск, ни бешеный успех
Не внятны мне как зажигательные средства.
Поэтка, я поэтствую для тех,
Кто мне, живьём, люблями платит за поэтство.
Ни в мраморе, ни в бронзе не хочу, —
Когда истаю, не нужна мне эта глыба.
Люблями в храме ты зажги тогда свечу
И, хлеба нищему подав, скажи спасибо.
* * *
Ссученный, раскрученный,
тусовками окученный,
критикой, политикой,
трещотками озвученный,
свитою увитый,
всего же неприятней —
на заказ убитый
этой холуятней,
вписанной в программу
гробовых объятий,
в оперу и драму
скучных хрестоматий…
Из таких вот штучек
шьётся слава, детка.
Не хоти, мой внучек,
иметь такого предка.
КОЛОДЕЦ
Апрельской вербы серебро
На прутьях красных.
Здесь гласных полное ведро,
Ведро согласных.
Распахнуто в подземный хлад
Окно колодца,
И там до слёз мне кто-то рад, —
Как сладко пьётся!..
Как сладко пьётся в глубине,
Где всхлип отрады,
И трепет в каплющей струне,
И капель взгляды,
Когда целуется ведро
С нутром колодца
И брёвен каждое ребро
Поётся, пьётся.
Душа колодца дышит мглой,
Она слезится,
Воды зеркален каждый слой,
Там льются лица.
В подземном царстве нет зеркал,
Зеркален кладезь,
Где бездна черпает вокал,
С ведром наладясь…
