— Зачем же мы тогда едем? — пискнул неизвестный, писком своим подтвердив догадку Бориса, что Старуху сопровождает какой-нибудь крыс-соглядатай.

— Посмотреть, милый мой, посмотреть, — отвечала Старуха, — посмотреть надо, точно ли от этих витязей одно железо да тени остались или готовы они воскреснуть, едва Борис явится… Да и костерок затушить, а дуб-дерево спилить…

— Так что же, он разве сможет явиться? Значит зря мы сняли стражу? — снова пискнул крыс.

— Что стража! Да к тому ж уже шесть ден прошло, как сладенький мой в сарай завернул. Не выйдет он оттуда. Но если внучка его не удержит, то никто, никакая стража ему нипочем. Тогда-то и надо к битве готовиться, потому что тогда либо мы, либо он, сладенький мой. А уж если вы, крысы, пропадете, то и мне, старушке, притаиться придется. Глядишь, эти Витязи и за меня примутся. А пока вы-то есть, я не заметна. Мало только ваш император за службу платит, жмется все. А я ли не заслужила? Это все глупость и самомнение ваше крысиное! Конечно, император ваш крысиный Александр пока живой и могучий, а тот Александр — всего лишь мертвый поэт, про Лукоморье стишки сочинивший, да ведь в поэзии разбираться надо, потому что поэзия — коварная штука, подлая, пресволочнейшая штука, в чем вы, крысиная ваша порода, разобраться не в состоянии. Да ты, милый мой, зубы-то не скаль, слушай правду-то, кто кроме меня ее вам скажет. Так что потерпи, послушай. Вроде как бы я сама с собой рассуждаю. Вот поэзия… Что это? Кажется, что звук пустой, на зуб ее не попробуешь, ан стоит кому-нибудь в нее поверить, как она тут же и проснулась и плотью облеклась. Были витязи выдумкой — стали Витязи правдой, и копья, и мечи уже у них настоящие! То-то! А Борис верит, тем вам и опасен. Император-то ваш это понимает, потому и охотился за ним, и домой назад отправить хотел, и улестить хотел… Потому что стоит моему сладенькому до Лукоморья добраться, как сразу все оживет!.. Беда будет! А мы посмотреть должны Борюшку моего, моего сладенького, и, если заметим его где, постараться не задерживать, милый ты мой, не в загадки с ним играть, а сразу… того… гм… Народец-то здесь про него как говорит: нас спасая, сам спасется. Но гибче, гибче надо быть. Ведь всякую мыслишку перевернуть можно. А значит… Если сам сладенький не спасется, то и людишек того… не спасет.

«Да именно так говорила Сашина баба Саша», — вспомнил Борис. Засмотревшись на Старуху и увлеченный подслушиванием, он совершенно забыл о пауке и спохватился только тогда, когда увидел, что тот завис на тонкой паутинке прямо у него над головой. Паук был хищен, молод и неопытен; вместо того, чтобы вернуться к Старухе или как-то дать ей знать о присутствии в купе Бориса, он угрожающе раскрыв клюв, принялся раскачиваться на паутинке, приготовляясь к нападению. Защищаться было невозможно, даже отмахнуться просто рукой и то было нельзя — любой шум, любое шевеление моментально бы выдали его. Поэтому Борис молча, не шевелясь, только следил за движениями врага.

— А я думаю, — попискивал между тем крыс, — что императора все поддержат. Имя-то он всем свое дал.

— А вот и нет, — хихикнула в ответ Старуха. — Твоя неправдочка, голубчик! Сам-то он, император ваш, имя Александр ведь присвоил? Присвоил! Не отпирайся, я-то все знаю. И потому все, кого именем этим он велел назвать, с ним через это имя связаны лишь внешне, пока они считают, что это — его подлинное имя. На самом же деле, ласковый ты мой, получается, что внутренне все они связаны с тем, с другим, с поэтом, с настоящим Александром. Понял? Ух, что будет, если они про это узнают! Тут уж вам никакая нечистая сила не поможет! Вот почему Борюшку, сладенького моего, до Лукоморья нельзя допускать, а не то он Лукоморье разбудит, Витязи оживут, с Ученого Кота цепь снимут, а уж тот-то всю правду мигом всем расскажет, как только с цепи его спустят.

Паук тем временем добрался почти до самого лица Бориса, вот уже Борис почувствовал прикосновение его лапок, паук явно собирался в решительную атаку. Рука дернулась непроизвольно, отшвыривая паука, и, перелетев бастион матрасов и подушек, тот шлепнулся на стол между говорившими.

— Эй! там ктой-то есть! — взвизгнула Старуха. — Обманул проклятый проводник, а я не уследила!

— Где? Кто? Кого! — крикнул крыс, вскакивая и ударяясь башкой о верхнюю полку с громким стуком.

Ничего не оставалось делать, как выбираться каким-то образом из сложившейся ситуации, да поскорее, порешительнее, ни на секунду не задумываясь. Один матрас, другой, третий, подушки, — все это полетело вниз на головы бросившихся к нему врагов. Старуху первый же матрас, развернувшись, закрыл просто с головой. Она распласталась на полу, сшибив с ног и крыса, на которого еще сверху рухнули и другие матрасы и подушки. Крыс и Старуха ворочались на полу, погребенные под подушками и матрасами. Борис соскочил на столик, раздавив невольно второго Старухиного паука, протиснулся в открытое окно и, сам не понимая, как ему это удалось, снова вскарабкался на крышу вагона.

— Эй! держи его, держи! Да лови его, лови! — завопила Старуха, высунув в окно свою физиономию. — Караул! Не дай черт, сбежит и скорей нас доберется!..

И точно: с обеих сторон крыши вдруг образовался крысиный караул, крысиная стража. Выставив вперед копья, крысы принялись наступать на Бориса. Поезд ехал по узкому мосту через реку. Выхода не было. Сердце замерло от страха высоты, но Борис все же оттолкнулся обеими ногами и прыгнул. Он вошел в воду солдатиком (вниз головой он не решился), река на его счастье была глубока. Он погрузился почти на самое дно, и ощущение было такое, когда он почувствовал над головой массу воды, что ему уже никогда не выбраться на поверхность. Но к своему удивлению начал подниматься вверх и вскоре уже мог дышать свежим воздухом.

Поезд скрылся с глаз, погромыхивал где-то вдали. И Борис поплыл к берегу. Берег был скалистый, как в каком-нибудь сказочном кинофильме, с изломами, уступами, мшистыми, камнями, но вместе с тем и поросший деревьями и кустами. Сильное течение никак не давало Борису приблизиться к твердой поверхности, но ему все-таки удалось ухватиться рукой за толстый корень. Течение тащило его, однако Борис подтянулся к берегу, перехватился за корень другой рукой, встал ногами на камень, потянулся правой рукой к корню, росшему повыше, не достал, рванулся сильнее и… открыл глаза.

Он был по-прежнему один. Только лежал не на земле, не на крыше поезда, не на верхней полке вагона, а укрытый одеялами, на сундуке, в бабушкинастиной комнате. Никого вокруг него не было. Он повел глазами налево, направо: все те же фотографии, окно, шкаф, на потолке лампа с красным абажуром… Но почему-то все его бросили. Глаза, правда, когда он ими двигал, почти не болели… Он хотел крикнуть, позвать бабушку, но сил на это не было никаких. Спина, плечи, руки ныли, как после тяжелой работы, а во всем теле он чувствовал ужасающую слабость, так что даже повернуться или приподняться и то не мог. «Ну что ж, — отрешенно от самого себя думал он, — это по заслугам… Там я сам ушел. А здесь меня оставили. По заслугам. Это справедливо. Я сам этого захотел, раз сам бросил и Эмили, и Сашу с Саней. И Бог знает, куда поперся. И все равно ничего не сумел сделать. Не дошел до Лукоморских Витязей… Зато от Старухи удрал, — с удовольствием вспомнил он. — Ну и что? — спохватился он тут же с горечью. — Ведь не затем же я всех бросил, чтоб от Старухи удрать. Это мне наказание, что слишком много о себе возомнил, будто сам смогу дойти… Вот и лежи теперь один. Папа с мамой так и не удосужились приехать, и бабушка Настя куда-то подевалась. А дед Антон, небось, по-прежнему в подполе с крысами воюет. А что мне оставалось делать? Так в сарае и сидеть всю жизнь?»

Он уставился в потолок, но смотреть ни на что не хотелось, и Борис подумал, что, если сделать усилие, то он и с закрытыми глазами, сквозь веки, будет видеть потолок. Так оно и случилось: сквозь веки он видел потолок, лампу, абажур и трещинку в углу стены, расслышал даже вдруг голоса бабушки Насти и деда Антона, доносившиеся из подпола — они говорили что-то о крысах. Потом потолок стал лохматиться, куститься, словно на нем ветки выросли, а сквозь них проступило синее небо.