«Не будет тебе ничего, — Улита даже кулаком погрозила в окошко. — Теперь живу, как и все».

К Николаю Ивановичу, может, сходить? Не поверит. Много худого наговаривала она и на самого учителя, и на дочку его в первые годы. От того же старосты, от Дениса, от Фильки наслушалась. Близок он, локоть, да не укусишь. Вот ведь как оно всё перепуталось. А если к Андрону толкнуться? Через него и до учителя ближе. Нет, и Андрон не поможет. Виновата Улита перед Андроном, вовек не забыть тому, что она — Улита — поносным словом оговорила Дуняшку, что помогала Денису. И опять мысленно к Николаю Ивановичу вернулась. Вот ведь жалость какая — не часто он ходит теперь в избу-читальню. Когда Маргарита Васильевна жила в доме Кузьмы Черного, редкий день не заглядывал туда же и Николай Иванович, а теперь книжки выдает учительница Екатерина Викторовна. А библиотекарша на курсы в Уфу уехала, вернется ли — неизвестно. С той было бы проще словом перекинуться, — в доме Николая Ивановича своим человеком была. А так, ни с того ни с сего, самой начать разговор с директором школы? Страшно. На квартиру к нему пойти — мало ли что в народе подумают? Да и до Улиты ли ему теперь, после того, что в семье случилось? И снова перед глазами Фрол, староста, Филька, Денис, Дуняша, Андрон, Верочка. Нет, не будет прощенья Улите!

Наутро возле избенки Улиты комсомольцы прошли с ломами, вилами на плечах, с песнями. Федька Рыжий стукнул в окошко:

— Собирайся, Улита Архиповна! Идем в коровнике навести порядок. Становись в авангард, в комсомол примем!

Екнуло у Улиты под сердцем: не ослышалась ли? И сама-то уж забывать начала, как родителя звали. «Архиповна»…

Вместе с молодежью Улита весь день работала на скотном дворе. Навозу наметали гору. Кладовщик с лесопилки тырсы сосновой привез, разбросали ее под ноги коровам, и сразу всё будто переменилось. А другие парни тем временем ворота отремонтировали, щели в стенах проконопатили.

К вечеру Роман Васильевич заглянул, без слов пожал Федькину руку. И Артюха следом. С портфелем.

— Конечно, вы как есть передовой отряд, наша вам благодарность от правления, — начал он, подбоченясь и поглядывая на Улиту. — Несознательную прослойку перевоспитываете? И это мы видим. Приветствуем от лица правления, и вообще. А только записывать в книгу учета работу вашу не вижу надобности. Потому — полезная инициатива. Сознательность то есть. В газетку про это — можно еще, для районного руководства.

— А мы тебя и не просили! — повернулся к нему Федька. — И в душу ты нам не плюй.

Не могла не заметить Улита, каким взглядом проводил Федька Артюху. И верно ведь: в самую душу плюнул. Закурили парни, поразмяли плечи и разошлись.

Не хотелось домой возвращаться Улите, — закроешься в четырех стенах, сызнова муть перед глазами. Вот ведь как день хорошо прошел: на людях-то и себя человеком видишь. А потом всё Артюха испортил. И, пожалуй, не одной Улите.

Подумала так Улита, вздохнула, подвязала потуже шаль. Куда идти? Вся деревня — своя, а подруги нет настоящей. В это время по стежке через огороды с Нижней улицы Нюшка пробиралась. Кажется, совсем недавно так себе, неприметная была девка. Смотри, какая вытянулась! И лицо стало чистым, кудряшки на лоб пробиваются. Румянец так и горит во всю щеку. И походка другая…

— Ты куда это, девонька, на ночь глядючи? — окликнула Нюшку Улита.

— Это я-то? А к Фроловне бегу. Весточка, слышь, от Володьки пришла…

Больше того разрумянилась Нюшка. Глаза опустила, а ресницы мохнатые, длинные.

— Понятно, всё мне понятно, — помолчав, проговорила Улита. — Парень стоящий. Такого упустишь — покаешься.

Еще ниже голову Нюшка пригнула, ниточку неприметную с полы принялась выцарапывать:

— Ну, уж вы сразу невесть что придумали… И вовсе я ему не ровня. К нему вон городские комсомолки передачи носят, — еле слышно шептала Нюшка, а у самой слезы в голосе.

— Это пустое, избудется, — успокаивала Нюшку Улита. — А ты не робей. Не старое теперь время. Выбрала себе суженого — держись около. Ни разу небось в больнице не была? А ты съезди, чего тут!

Ничего не ответила Нюшка, повернулась и быстро-быстро убежала в проулок. Посмотрела Улита вслед, и у самой отчего-то запершило в горле: вот ведь она — любовь-то, сама из глаз льется.

Теплом отдалась в груди Улиты молчаливая благодарность Нюшки. Вернулась к себе, смотрит — замчишко выдернут из пробоя, за столом Артюха расселся. Не сразу нашлась, что сказать незваному гостю. Сам разговор начал:

— Конечно, не учла принципиального предложения? Так я и знал! Ладно, я ведь сгоряча это. Сама посуди: как-никак — счетовод, лицо вполне авторитетное, а ты… За это, знаешь, статью приварить — плевое дело. Давай-ка вот насчет чего потолкуем…

Заглянул Артюха под стол, бутылку с фабричной наклейкой вытянул. Остановилось у Улиты сердце, круги пошли перед глазами. Артюха за руку подтянул ее к столу, табуретку ногой пододвинул:

— Не бойся! Худо тебе не будет! Придерживайся меня. Знаешь, словом я не бросаюсь, а уж если на то пошло — счетовод колхоза это тебе не последняя спица! За меня бумага ответ держит. Тут-то уж Артемия Ивановича учить не надо. Не родился еще такой ревизор… Понятно? Кого захочу — в люди выведу, захочу — в ногах у меня наползается.

— Знаем, не первый раз!..

Хутор Пашани сгорел не весь, — дом отстояли, и чернел он на опушке ельника обгорелым пнем: крыша сорвана, в окнах где доска, где одеяло лоскутное.

Пусто вокруг, дико. По всему двору торчат из-под снега обглоданные огнем бревна, жерди поломанные; там где амбар стоял, — ворох седой золы, где сарай — чистое место: до земли всё выгорело.

Страшно Дарье одной по ночам. За окном стонет, надрывается вьюга, хлопает ставень; то почудится — смотрит будто бы кто в глазок на единственном уцелевшем промерзлом стекле, то шаги на крыльце. Вот у скобы дверной кто-то рукой шарит, как и в ту ночь, когда мужа забрали.

И ребятишкам страшно: с вечера в кучу собьются на полатях, притихнут и долго не спят — слушают тревожные шорохи за стеной, а Мишку — того не узнать, как подменили. Послушный был парень, боязливый, теперь на мать огрызается, охапки дров в избу не принесет. И товарищей нет у него, и в школу не ходит. Наведаться бы к учителю или к тому же Роману Васильевичу, попросить какой ни на есть поддержки, а как тут пойдешь, когда сам-то посажен? Наплодил полон угол оборванцев, всю деревню кроме того обозлил, да и с глаз долой, — мучайся здесь с этими, разрывайся на части. В тюрьме-то небось хоть худой, да дадут похлебки, хлеба кусок, а тут и картошки нету. И корова сгорела, и поросенок. Стоять теперь Дарье с протянутой рукой под окнами, да не каждый еще и подаст: к охвостью кулацкому жалости мало в народе. А шестой народится?.. Лучше руки на себя наложить, пропади ты всё пропадом!

Ничего не могла придумать Дарья, как бы избавиться от шестого: дрова рубить принималась, лохань полную из избы выносила — хоть бы мертвого скинуть. Ничего не помогло, только дрожь в ногах, круги темные перед глазами.

И вот подошло время, перед утром это случилось. Печку Дарья растапливала, ребятишки спали еще. Пригнулась она к шестку, чтобы бересту смоляную подложить под дрова — и тут схватило ее. Не помнит, как доползла до кровати, замотала голову шалью вязаной, сверху подушку прижала, чтобы стоном ребятишек не напугать. Через силу приподнялась потом на локте — сын. А в избе дыму до полу: вьюшку-то до того открыла не полностью.

— Мишатка, Мишань! — позвала слабым голосом старшего. — Задохнетесь вы там, вынь заслонку-то.

Подождала еще, не глядя взяла на руки того, кто в ногах надрывался, завернула в тряпицу неомытого, прикрыла полой рваной кофты, уставилась в холодную пустоту.

«Навалиться вот так грудью, — подумала, еще более расширяя глаза. — Много ли ему надо? А спросит кто — заспала, — бывает оно… Да и есть ли нужда кому спрашивать — все теперь, как от чумных, отвернулись, и дорогу-то к хутору замело. Дожили…»