Сидя в автобусе, я вспоминал один неприятный, но весьма характерный случай, происшедший в Ленинграде за два гада до войны с одним моим знакомым, майором Красной армии и старым членом Коммунистической партии. Как-то вечером он шел на именины или день рождения к одной своей старой приятельнице и по ошибке зашел в подъезд соседнего дома, имевшего случайно точно такой же фасад, как дом, в который он направлялся. В том доме, на его беду, помещалось немецкое консульство[866]. На лестнице он заметил свою ошибку и повернул обратно, но было уже поздно.
Как только он вышел на улицу, к нему подошел какой-то штатский и предложил следовать за ним. Моего знакомого провели в подъезд соседнего дома, где, как выяснилось, помещался ночной пост НКВД, следивший за немецким консульством. Приведший его агент позвонил куда-то и с торжеством передал, что задержал шпиона, переодетого в форму командира Красной армии. Через несколько минут подъехал закрытый автомобиль и «шпиона» с тортом и букетом цветов повезли в ленинградское областное отделение[867] НКВД, где и продержали до половины следующего дня. Выпустили его только после того, как навели подробные справки в Генеральном штабе Красной армии, где он в то время служил. До этого ни документы о его высоком служебном положении, ни билет старого члена партии никакого впечатления не оказывали и его в глаза именовали не иначе, как шпионом. Вспоминая все это, я живо представил себе, что было бы, если бы в такое положение, как я, попал бы какой-нибудь немец или вообще иностранец в Советском Союзе и где он провел бы остаток этой ночи.
Немецкая полиция, по моим наблюдениям, во многих городах Германии и особенно в Берлине относилась к громадному количеству иностранцев как к некому стихийному бедствию и заботилась только о том, чтобы они не творили особенных безобразий[868]. Мой хороший знакомый, тоже русский, рассказывал мне следующий анекдотический, но также весьма характерный случай. Как-то после сильной попойки он возвращался домой в малосознательном состоянии и часа два ездил на S-Bahn’e из одного конца Берлина в другой, беря в вилку, как говорят артиллеристы, вокзал Фридрихштрассе, перед которым неизменно засыпал. Наконец какой-то полицейский помог ему выйти из вагона и весьма услужливо показал дорогу домой. Плетясь домой и испытывая нежные чувства ко всем полицейским на свете, этот мой знакомый не нашел ничего лучшего, как бормоча что-то на русском языке, наброситься с объятиями на постового, стоявшего около центральных казарм берлинского Полицай-президиума. Подобную странную выходку пьяного иностранца полицейский встретил довольно сочувственно и только спросил его с явной завистью: «Mensch[869], где это удалось тебе так нализаться?». Я слышал десятки и сотни подобных рассказов, и все они показывали не только терпимое отношение немецкой полиции к иностранцам, но даже явное к ним сочувствие.
Неудивительно, что при таких условиях десятки тысяч бывших советских граждан, имевших счастье получить право жить на частных квартирах, видели Германию и немецкий народ совсем в другом свете, чем миллионы их сограждан, сидевших в лагерях за колючей проволокой. Первые сравнивали Германию с Советским Союзом, и она им казалась чуть ли не самой свободной в мире страной[870], а вторым представлялась сплошным концентрационным лагерем[871]. Попасть из второй категории в первую было почти то же самое, что перенестись на другую планету, а между тем не было абсолютно никаких разумных причин для отнесения того или иного человека ко второй категории или к первой. В подавляющем большинстве это было делом случая или личным счастьем одних и несчастьем других. Мне приходилось встречать много людей одинаковой квалификации, одинаковых личных достоинств и даже убеждений, одни из которых сидели в лагерях, как бесправные остарбайтеры, а другие пользовались полной свободой и имели все нормальные человеческие права. Единственной причиной этого, в большинстве случаев, было наличие знакомых среди немцев у одних и отсутствие таковых у других. Это обстоятельство только подчеркивает нелепость и бессмысленность варварского отношения немецких властей к миллионам наших рабочих[872].
Попав в Берлин, я, как и сотни других бывших советских граждан, вполне естественно, больше всего интересовался жизнью и деятельностью русской эмиграции в Германии и тем, что делают немцы на фронте теоретической борьбы против большевизма. Как уже говорилось выше, в занятых немцами областях Советского Союза теоретическая сторона их пропаганды против большевизма была очень слаба, но мы все думали, что это только явление местного характера и что в Берлине в этом отношении ведется большая работа. Но с первых же шагов нас постигло горькое разочарование в обеих этих областях.
Начну с того, что до предоставления нам права жить на частных квартирах каждого из нас вызвали в Гестапо или СД и настойчиво «рекомендовали» держаться подальше от русских эмигрантов и не устанавливать с ними никакой связи. Таким образом, немцы хотели воспрепятствовать объединению русских у себя в тылу. Кроме того, нам давали подписать несколько комичное обязательство, что немецкие женщины остаются для нас неприкосновенными, и что мы не будем их развращать. В этом последнем случае немецкие власти не имели особых причин для беспокойства. Вышеупомянутое обязательство было совершенно ненужным, так как при установлении близких отношений с иностранцами атакующей стороной почти всегда бывали немецкие женщины. Совета же не устанавливать связи с русскими эмигрантами никто из нас выполнять не собирался, мы только стремились делать это незаметно для немецких властей.
В жизни русской колонии в Германии наблюдался полный застой, особенно неестественный во время решающей борьбы против большевизма. Все русские эмигрантские организации были запрещены, и некоторую деятельность проявлял только Национально-Трудовой Союз Нового Поколения[873]. Но и эта организация была вскоре запрещена[874] и все ее руководители арестованы[875]. Освободить их удалось только генералу Власову в конце 1944 года[876]. Устраивать какие-либо собрания всем русским, как старым эмигрантам, так и приезжающим из занятых немцами областей Советского Союза, было категорически запрещено. Единственными местами встреч оставались только несколько русских ресторанов в западной части Берлина, в районе Виттенбергплац и немногие русские церкви[877]. Рестораны всегда были переполнены, но среди гостей неизменно присутствовало несколько агентов Гестапо, а около русского собора и церкви на Находштрассе, где каждое воскресенье собиралось большое количество русских, немецкая полиция запрещала останавливаться и собираться группами. Остарбайтерам немецкие власти[878] вообще запрещали посещать русские церкви, хотя это было бессмысленно со всех точек зрения[879].
Русская музыка и вообще русское искусство были запрещены, даже в русских ресторанах оркестр не имел права исполнять произведения русских композиторов. На всю Европу, за исключением Балкан[880], издавались только две русские газеты «Новое Слово»[881] в Германии и «Парижский вестник»[882] во Франции. Последний был разрешен к распространению только в пределах Франции и оставался чисто эмигрантским органом, с очень ограниченным кругом читателей, заполнялся исключительно материалами местного характера или какими-то архаическими воспоминаниями о жизни в дореволюционной России и, конечно, не мог претендовать на серьезную политическую роль. Оставалось одно берлинское «Новое Слово». Но эта газета являлась под строжайшим контролем германского Восточного министерства, и ей, вплоть до 1944 года, даже не разрешалось упоминать слово «русский», не говоря уже о какой-либо серьезной национальной русской пропаганде. Фактически это была чисто немецкая газета, только на русском языке, и заполнялась она материалами такого сомнительного свойства, что заслужила самую отрицательную оценку со стороны всех русских, находившихся в Германии.
