Среди продавцов и покупателей из местных жителей всегда можно было увидеть немецких солдат и особенного много их союзников: венгров, румын, словаков и итальянцев. Немцы больше смотрели и фотографировали непривычное для них экзотическое зрелище. Иногда они продавали спички[365], папиросы и сахарин. Покупали они почти исключительно семечки, которые они называли «украинским шоколадом». Щелкать семечки немцы сначала не умели, но довольно быстро научились и очень это занятие полюбили. Впоследствии даже в Германии я часто встречал в поездах немецких солдат, угощавших друг друга «украинским шоколадом». Союзники их ориентировались гораздо быстрее и торговали весьма бойко, особенно венгры. Эти продавали решительно все: от спичек и папирос до вина, ликеров, шоколадных конфет, ботинок и граммофонных пластинок. Их перещеголяли только итальянцы, которые после бегства из-под Воронежа зимой 1942 года[366] продавали на базарах в Харькове свое вооружение и амуницию. Вообще, по нашим наблюдениям, немецкие союзники проявляли на базарах значительно большую активность, чем на фронте, и проводили на них значительно больше времени.
Иногда вдруг, без всякой видной причины, на базарах поднималась паника, и через несколько минут они пустели. Это означало, что господин Кох или кто-либо из его приближения прислал свое очередное глубокомысленное распоряжение о новом регулировании или запрещении торговли. Базары каким-то неведомым путем узнавали об этом раньше местных властей и немедленно реагировали. Торговля на несколько дней замирала или переносилась на соседние улицы, а затем базары снова наполнялись, и все оставалось по-прежнему. Только каждый раз при этом цены подскакивали. Никаких иных результатов немецкие экономические мероприятия не производили. Я наблюдал эти базары летом и зимой, во всякую погоду. Товары и люди мокли под дождем, мерзли в снегу или окутывались облаками пыли, но общая картина не менялась, и базары оставались символом немецкой экономической политики в занятых ими областях, политики бесплановой, бездарной и беспомощной.
До поздней осени 1941 года управление всеми занятыми на Востоке областями оставалось в руках военных властей[367]. Появление гражданской администрации ожидалось в самом ближайшем будущем, и потому немецкие оккупационные власти занимались только тем, что было совершенно необходимо для обеспечения продвижения вперед германской армии. На устройство жизни местного населения германские военные власти обращали весьма мало внимания и оставили это дело на усмотрение местных властей, созданных из самого населения. В деревнях немцы прокламировали отмену колхозов, а пока предложили крестьянам в этих колхозах оставаться до уборки урожая и проведения осенних работ. В селах были повсеместно назначены новые старосты, и колхозы, впредь до их отмены, были переименованы в общинные хозяйства. Деревня начала постепенно оправляться от ударов, нанесенных войной, и крестьяне охотно взялись за работу. Казалось, что многолетняя мечта наших крестьян о возвращении им в частную собственность земли начала осуществляться. Кое-где крестьяне сами приступили к переделу колхозной земли, скота и сельскохозяйственного инвентаря. В одних местах немцы этому не препятствовали, а в других запрещали[368].
Впоследствии, уже после изгнания немцев из пределов Советского Союза, председатели Совнаркомов Украины и Белоруссии Хрущёв и Пономаренко доказывали в своих выступлениях в Киеве и Минске, а также на страницах «Правды» и «Известий», что немцы искусственно насаждали в городах и селах частнособственнические инстинкты и разваливали колхозы вопреки желаниям большинства крестьян. Это, конечно, совершенно неверно. Крестьяне никогда не могли примириться с колхозной системой и всегда мечтали о возвращении индивидуальной частной собственности на землю, скот и сельскохозяйственный инвентарь. Борьба крестьян против колхозной системы, по сути дела, никогда не прекращалась, и сама советская власть под напором крестьянской массы вынуждена была, время от времени, идти на те или иные изменения и послабления в своей колхозной политике.
Советская власть всегда придерживалась политики кнута и пряника и неизменно, после особенно сильных нажимов на какую-нибудь часть населения, давала ей те или иные поблажки. Только этим и объясняется предоставление в последние перед войной годы крестьянам небольших приусадебных участков в индивидуальное пользование и разрешение иметь в своем личном распоряжении небольшое количество птицы и мелкого скота[369].
От немцев крестьяне ждали полной и быстрой отмены колхозов и возвращения хотя бы политики нэпа. Поэтому в первые месяцы, когда казалось, что немцы идут навстречу этим пожеланиям крестьян, как на Украине, так и в Белоруссии в деревнях и селах господствовало полное спокойствие. Все советские сообщения о росте партизанского движения в немецком тылу в этот период являются чистейшим вымыслом[370]. В первые полгода или даже год все партизаны без исключения засылались через фронт на самолетах[371], или же партизанами называли советские сводки те небольшие отряды регулярных частей Красной армии, которые были отрезаны от остального фронта и действовали в немецком тылу на свой страх и риск[372]. У местного сельского населения все эти мелкие отряды или банды никакой поддержкой не пользовались и даже наоборот, крестьяне весьма деятельно помогали немецкой местной полиции вести с ними борьбу. Настоящая партизанская война в немецком тылу развернулась значительно позже, и была она вызвана совсем не патриотическими чувствами по отношению к советской власти, а исключительно политикой немецких гражданских властей в тылу. В этом кардинальное различие от партизанской войны 1812 года против французской армии Наполеона. Пока население ненавидело немцев меньше, чем советскую власть, и пока немцы не вынудили своими мерами часть его уйти в леса, никакой партизанской войны не было, а была лишь диверсионная деятельность переброшенных через фронт советских отрядов.
Значительная часть продуктов урожая от 1941 года осталась на местах. Это способствовало тому, что, несмотря на войну, весной 1942 года во всех захваченных немцами областях полевые работы были проведены довольно нормально, и было засеяно значительно большее количество земли, чем это можно было предполагать. Ведь нельзя забывать, что очень большое количество скота было угнано или уничтожено, а горючее для тракторов немцы давали очень мало. Единственной причиной успеха сельскохозяйственной компании 1941–1942 годов было обещание разделить осенью 1942 года весь урожай между крестьянами и провести раздел земли. В ответ на это наше крестьянство показало такие успехи, которых после нэпа наша страна никогда не видела. Но немцы и, в частности, министерство Розенберга крестьян обманули, колхозы были оставлены с еще более жесткой системой налогов всех видов, и начался насильственный угон наиболее молодой и здоровой части крестьянства на работу в Германию. И тогда крестьянство ответило партизанской войной. Но все это были уже результаты работы господ Розенберга, Коха и им подобных.
Осенью и зимой 1941 года деревня имела мирный и цветущий вид как никогда при советской власти[373]. Хотя много продуктов было взято для германской армии, но у крестьян оставалось всего столько, что они могли не только хорошо прокормиться, но и начали вывозить большое количество продуктов для продажи в ближайшие города. В это время почти всё население больших городов ездило и ходило пешком в деревни, и крестьяне очень охотно меняли продукты сначала на вещи, а потом и продавали за советские и особенно немецкие деньги. Доверие к немцам еще не было подорвано. Показателем благополучия крестьян в этот период является необычайно большое количество разных празднеств, устраиваемых в селах, и широкое гостеприимство, оказывавшееся в деревнях освобожденным пленным и даже горожанам, хотя за годы советской власти крестьяне научились смотреть на город, как на своего врага, который только тянет из села все продукты и ничего не дает взамен. Все возвращавшиеся в этот период времени из сел горожане говорили, что такого обилия продуктов у крестьян они никогда не видели. Хлеба было достаточно, и из него гнали самогон. Крестьяне утверждали, что за одну эту зиму они выгнали больше самогона, чем за все годы советской власти. После революции это был самый точный показатель продовольственного благополучия на селе. Немцы сначала удивлялись, как русские могут пить такую гадость, но очень скоро привыкли и уничтожали его в неменьших количествах, чем русские. Самогон и семечки быстро вошли в их обиход.
