— Я был у Киры.

Олеся даже не повернула головы.

— И что теперь? — спросила она. — Ты теперь с ней?

— Я что, по-твоему, эстафетная палочка, которую вы можете друг другу передавать? — мне стало гадко от того, как устроена ее голова, по какому чудовищному шаблону текут Олесины мысли.

— Просто спросила, — пожала плечами Олеся и повернула ко мне лицо.

Оно не выражало ничего, кроме смертельной усталости.

И тут меня как прорвало: — Я свободный человек, я не твоя собственность! Я тебе ничего не должен! Как и ты мне! И если у меня возникает случайный секс на стороне, я не чувствую никаких угрызений совести, потому что ни у кого нет права на другого! Ни у кого не может быть права собственности на другого человека!

— Ты спал с ней? — спокойно спросила Олеся.

— Да, — ответил я.

Она встала, повернулась, взялась за ручку двери, но не открыла. Остановилась, прижалась лбом к дверному косяку и тихо рассмеялась. Она одновременно смеялась и плакала.

— Знаешь… — сказала она, — я часто представляла себе, как ты это скажешь. Как все закончится… Но никогда не верила. Я так привыкла к этой фантазии, что сейчас… я тебе не верю! Мне все кажется, что это просто кошмарный сон. Очередной кошмарный сон Олеси. Сейчас она проснется, и ничего этого нет. Слушаю тебя и не верю, что это ты говоришь. Я уже ничему не верю. Не понимаю, сплю или нет. Все как в бреду…

Я медленно стянул майку. Кира занималась сексом как кошка, кусаясь, царапаясь. От ее поцелуев на моем теле остались сине-черные синяки.

Олеся медленно повернула голову, взглянула на меня и вдруг прыснула со смеху. А потом расхохоталась в голос. У нее началась истерика. Она показывала на меня пальцем и ржала как сумасшедшая.

— Прекрати! — крикнул я. Но она продолжала,

Я бросился к ней и заорал:

— Я тебя больше не люблю! Ты не понимаешь?! Уходи! Ненавижу тебя! Ненавижу! Я свободный человек! Я не твоя игрушка! Нет! Я больше не буду играть в твоем спектакле! Я свободен! Свободен! Свободен!

Олеся перестала смеяться, посмотрела мне в глаза и сказала:

— Если ты идешь на поводу у своих желаний — это еще не свобода, — и снова повернулась к двери.

Я схватил ее за плечо и с силой развернул к себе.

— Что ты хочешь этим сказать? А! Кажется, мне ясно. Очередное удобное объяснение из глянцевых журналов, не так ли? Мол, все мужики кобели и так далее. Они думают одним местом, да? Так ты думаешь? Да? Да?!

Она резко сделала шаг вперед, явно желая что-то сказать, но слова так и не сорвались с ее губ. Ставший было жестким взгляд смягчился. Она смотрела на меня… с жалостью. Гениальный ход! Даже сейчас Олеся не сдалась и с блеском решила задачку. Мысленно она превратила меня в маленького, неразумного зверька, которого поманили сахарком, и он побежал.

Я физически ощутил липкую паутину ее мыслей. Она смотрела на меня не моргая, демонстрируя силу и «моральное превосходство». Я виноват, но она меня прощает. Я виноват, а она меня прощает!.. Гениально!

Моя рука сама взметнулась вверх и опустилась на ее лицо.

Олеся схватилась за щеку. Наверное, собаки, которых везут усыплять, смотрят на своих хозяев такими же глазами, как она смотрела на меня в тот вечер.

Когда Олеся ушла, я глубоко вздохнул. Теперь я был свободен. Действительно свободен. Теперь она уже точно никогда, ни при каких условиях не сможет считать меня своим. Никому и никогда не выдумать лжи, способной «объяснить» этот мой поступок.

В тот вечер я торжествовал, решив, что разрушил Олесину ложь до основания, что поставил ее перед зеркалом и заставил увидеть саму себя в истинном свете.

— Освободился? — спросил Данила, пристально глядя на Павла.

— Да, освободился, — ответил тот и как-то очень быстро отвел глаза в сторону.

— А сейчас эта дура рванет, — Данила устало кивнул в сторону шкафа со взрывчаткой и детонатором, — мы и вовсе освободимся… Так?

— Освободимся, — огрызнулся Павел.

— Пустая у тебя какая-то свобода получается, — Данила сокрушенно эамотал головой. — Пустая. Пустая и бессмысленная. И даже не свобода, а бегство. И не воля, а паника. Страх.

— Почему это? — насупившись больше прежнего, спросил Павел и заерзал на месте. — Какой страх?!

— Олеся сказала тебе: «Следовать своим желаниям — это еще не свобода». А я знаешь, что скажу?

— Что? — кисло, одной половиной рта улыбнулся Павел.

— Следовать своим желаниям — это еще не свобода. Но идти вопреки своим желаниям — это, Павел, настоящее рабство.

— Вот я и не иду вопреки своим желаниям, — Павел уставился на Данилу.

— Не идешь? — удивился тот.

— Нет.

— Совсем-совсем? — Данила почему-то улыбнулся.

— Совсем-совсем» — проскрежетал Павел, чувствуя какой-то подвох в его словах. — А чему ты улыбаешься? Да, это так!

— Больше всего на свете, Павел, ты хочешь, чтобы тебя любили, — спокойно и уверенно сказал Данила. — Больше всего на свете. Все, что ты рассказываешь, — это бесконечный, призывный, душераздирающий плач. Я слушаю твой рассказ и слышу одну-един-ственную, повторяющуюся рефреном фразу: «Меня не любят. Как же я несчастен! Меня не любят. Как же я несчастен! Меня не любят».

— И?! — гневно прокричал Павел.

— Не «и», а «но», — поправил его Данила. — Но — ты ужасно боишься. Ты боишься любви. Ты боишься довериться любви, жить своим чувством, принадлежать другому человеку. Тебе кажется, что если ты полюбишь или если тебя полюбят, ты станешь слабым , уязвимым, зависимым. Тебе кажется, что это «немужественно» — любить, «немужественно» — благодарить за любовь, «немужественно» — быть открытым и искренним…

— Что за бред?! Что это за слюнявый бред?! — заорал Павел.

— А разве не так? — пожал плечами Данила. — Павел, разве не так? Разве не этого ты боишься? Разве не этого хочешь?..

— Чего?! — кричал Павел. — Чего я хочу?! Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь! Я отказываюсь понимать эту чушь! Это бред!

— Нет, Павел, это не бред, — прежним уверенным голосом продолжал говорить Данила. — Ты хочешь, чтобы тебя любили. Любили искренне, всем сердцем, по-настоящему, именно тебя, а не твои бесконечные маски и позы. Да, Павел, в этом правда. Ты мечтал о любви Олеси, тебе нужна была ее любовь — больше всего на свете, больше жизни.

— Нет!!!

— Не отпирайся, это просто смешно… Ты не на свободе, ты в рабстве. Ты — в рабстве, потому что ты боишься самого главного своего желания. Ты мечтаешь любить и быть любимым, но тебе стыдно, неловко, страшно. Это противоречит всем твоим теориям, твоей такой патетической философии. И если в какой-то момент жизни ты признаешься себе в этом желании, от твоего собственного представления о самом себе камня на камне не останется…

— Ерунда! Ерунда! — кричал Павел и от бессилия хватал себя за волосы. — Замолчи немедленно! Замолчи!

— Нет, Павел, не замолчу, потому что это не ерунда, — Данила был непреклонен. — Ты говоришь, что в тот вечер поставил перед зеркалом Олесю. Заставил ее увидеть саму себя в истинном свете. Но, Павел, давно ли ты сам стоял перед зеркалом? И если да, то кого ты там видел?

— Прекрати это немедленно, или я сейчас все здесь разнесу к чертовой матери!!!

— А я скажу тебе, Павел, кого ты видишь в зеркале…

Павел заткнул уши и начал орать. Его страшный, душераздирающий крик минутами превращался в надрывный вой. А то вдруг становился воплем отчаяния, негодования, скорби. Состояние Павла напоминало предсмертную агонию. Он вскочил с дивана, метался по комнате, крушил мебель, разбивал и ломал вещи. Мы замерли у экрана, перестали дышать.

Одно его неловкое случайное движение, и кнопка пульта на его запястье сработает. А тогда все… Конец. Смерть.

Но вдруг Павел остановился, странно посмотрел на Данилу — с неподдельной и невыразимой тоской, болью, мольбой, может быть. И заговорил — быстро, глотая слова…