— Горе вам, учителя закона и фарисеи! Лицемеры! Вы закрываете от людей Небесное царство, и сами не входите в него, и не даете войти тем, кто хочет.

— Горе вам, учителя закона и фарисеи! Лицемеры! Вы отнимаете дома у вдов и в то же время произносите напоказ свои длинные молитвы. За это вы будете строго наказаны.

— Горе вам, учителя закона и фарисеи! Лицемеры! Вы приносите десятую часть с урожая мяты, укропа и тмина, а о самом важном в законе — о справедливости, милости и верности вы забыли. Надо делать одно, не забывая другого.

Это было полное горечи обличение. Под зелеными сводами леса глубокий голос пастора звучал язвительно и уничтожающе. Даже птицы и белки, казалось, притихли, словно охваченные благоговейным страхом. И пастор ярко представил себе, как зазвучат эти слова в следующее воскресенье, когда он будет произносить их в святой тишине церкви перед своими прихожанами.

Прихожане! Это были его дети. Мог ли он сказать им такое? Осмелится ли он сказать это? Осмелится ли он не сказать этого?! Эти обличительные слова вызывали ужас даже и без его собственного толкования, которым он собирался сопроводить их. Он молился и молился. Он горячо просил о помощи, о руководстве. Он страстно желал — о, как сильно и страстно желал он! — найти сейчас, в этот кризисный момент, правильный путь. Но был ли путь, который он избрал, правильным?

Пастор неторопливо свернул свои бумаги и засунул их обратно в карман, а потом со вздохом, похожим на стон, опустился на траву у подножия дерева и закрыл лицо руками.

Там и увидела его Поллианна, возвращавшаяся домой от мистера Пендлетона. Вскрикнув, она бросилась к нему.

— О, о, мистер Форд! Вы не сломали ногу… или что-нибудь другое, нет? — взволнованно спросила она.

Пастор отнял руки от лица, быстро поднял голову и попытался улыбнуться:

— Нет, дорогая, нет! Я просто… отдыхаю.

— О! — с облегчением вздохнула Поллианна, отступая на шаг. — Тогда все в порядке. Понимаете, когда я нашла мистера Пендлетона, у него была сломана нога… Но он, правда, лежал. А вы сидите.

— Да, я сижу; и у меня ничто не сломано и не разбито, ничто… что могли бы вылечить доктора.

Последние слова прозвучали очень тихо, но Поллианна расслышала их. Что-то быстро промелькнуло в ее лице, и глаза зажглись живым сочувствием.

— Я знаю, что вы хотите сказать. Что-то вас мучает. С папой это бывало… много раз. Я думаю, так бывает со священниками… часто. На них, понимаете, возложена такая большая ответственность.

Преподобный Пол Форд взглянул на нее с чуть заметным удивлением.

— Твой отец был пастором?

— Да, сэр. Вы не знали? Я думала, все знают. Он женился на сестре тети Полли, то есть на моей маме.

— Понимаю. Но, видишь ли, я здесь пастором всего несколько лет и не знаю истории всех семейств.

— Да, конечно, сэр… то есть, конечно, нет, — улыбнулась Поллианна.

Наступила томительная пауза. Пастор, по-прежнему сидевший у подножия дерева, казалось, забыл о присутствии Поллианны. Он вытащил из кармана свои бумаги, но не смотрел на них. Вместо этого он вглядывался в лист, лежавший на земле, и это даже не был красивый лист. Он был бурый и сухой. Поллианна, глядя на пастора, ощущала неясную жалость и сочувствие к этому человеку.

— Сегодня… такой хороший день, — начала она с надеждой.

Последовало молчание. Потом пастор, вздрогнув, поднял глаза.

— Что?.. Ах, да, очень хороший день.

— И совсем не холодно, хоть и октябрь, — заметила Поллианна с еще большей надеждой. — У мистера Пендлетона уже топят камин, но это не для тепла. Просто чтобы смотреть. Я люблю смотреть на огонь, а вы?

Ответа на этот вопрос так и не последовало, хотя Поллианна терпеливо ждала, прежде чем попробовать еще раз, но уже на другую тему.

— Вам нравится быть пастором?

На этот раз преподобный Пол Форд мгновенно поднял на нее взгляд.

— Нравится ли… Какой странный вопрос! А почему ты спрашиваешь об этом, моя дорогая?

— Просто так… Просто вы так выглядите… И я вспомнила папу. Он тоже так выглядел… иногда.

— Неужели? — Голос пастора звучал любезно, но глаза его снова обратились к увядшему листу.

— Да. И тогда я спрашивала его, так же как вас сейчас, рад ли он тому, что он пастор.

Мужчина под деревом улыбнулся чуть печально:

— Ну… и что же он отвечал?

— О, он всегда говорил, что, конечно, рад, но почти всегда он также добавлял, что не остался бы пастором ни минуты, если бы не «радующие тексты».

— Если бы не… что? — Преподобный Пол Форд оторвал взгляд от листа и с удивлением остановил его на оживленном лице Поллианны.

— Это папа их так назвал. — Она засмеялась. — Конечно, Библия их так не называет. Но это все те тексты в Библии, которые начинаются словами «радуйтесь в Господе», «возрадуйтесь, праведные», «возопите от радости» и все такое, понимаете? Их так много! Однажды, когда папе было особенно тяжело, он пересчитал их. Их оказалось восемьсот.

— Восемьсот!

— Да, таких, которые велят нам радоваться и веселиться, понимаете? Вот почему он назвал их «радующими».

— О! — На лице пастора было странное выражение. Взгляд его упал на первые слова проповеди, листки с текстом которой он держал в руке: «Горе вам…» — И твой папа… любил эти «радующие тексты»? — пробормотал он.

— Очень, — кивнула Поллианна выразительно. — Он говорил, что сразу почувствовал облегчение, в тот самый день, когда решил их пересчитать. Он говорил, что если Бог взял на себя труд целых восемьсот раз повелеть нам радоваться и веселиться, то Он, без сомнения, хочет, чтобы мы делали это… хоть чуть-чуть. И папе стало стыдно из-за того, что он так редко радовался. А потом эти тексты стали для него таким утешением во всех неприятностях — когда дела шли плохо, когда дамы из благотворительного комитета ругались между собой… то есть когда они в чем-то не соглашались, — поправилась она торопливо. — Вот из-за этих текстов папа и придумал игру. Он начал со мной с тех костылей. Но он говорил, что именно «радующие тексты» навели его на эту мысль.

— А что за игра? — спросил пастор.

— Чтобы во всем находить что-то такое, чему можно радоваться. И как я уже сказала, мы начали с костылей. — И в очередной раз Поллианна рассказала свою историю; теперь ее слушал человек с кротким и понимающим взглядом.

А чуть позднее Поллианна и пастор рука об руку спустились с холма. Лицо Поллианны светилось радостью. Она любила поговорить и теперь не умолкала — казалось, было так много, много всего, о чем нужно было рассказать: об игре, об отце, о прежней жизни на западе, и пастор хотел знать обо всем. У подножия холма их пути разошлись; каждый пошел своей дорогой.

В тот же вечер преподобный Пол Форд сидел в задумчивости в своем кабинете. Перед ним на столе лежали разрозненные листки бумаги — подготовительные записи для будущей проповеди, а зажатый в пальцах карандаш остановился над другими листами бумаги, чистыми, ожидающими нового текста. Но пастор не думал ни о том, что он написал прежде, ни о том, что он собирался написать теперь. В воображении он был далеко — в маленьком городке на западе вместе с тем, другим, священником-миссионером, который был беден, болен, поглощен заботами и почти совсем одинок в мире, но который вчитывался в Библию, чтобы найти, сколько раз его Бог и Господь повелел ему радоваться и веселиться.

Спустя некоторое время преподобный Пол Форд очнулся от этих мыслей и поправил листы бумаги, лежавшие под рукой. «Евангелие от Матфея, глава 23, стихи 13–14 и 23», — написал он, потом с досадой отбросил карандаш и придвинул к себе журнал, за несколько минут до этого оставленный на столе его женой. Вяло и равнодушно пробегал он глазами абзац за абзацем, пока следующие слова не приковали его внимание:

«Однажды отец, зная, что сын его с утра отказался наколоть дров для матери, сказал ему:

— Том, я уверен, ты с радостью пойдешь и наколешь дров для матери.

И Том без слов пошел колоть дрова. Почему? Просто потому, что отец так ясно дал понять, что ожидает от него правильного поступка. Предположим, что отец сказал бы: