— Идем. Останешься в стороне и последишь, чтобы никто не видел.

Увела его в глубину сада и нашла место. Оно, судя по ощущениям, было почти равно удалено от каждого трупика.

— Отойди на десять шагов назад, отвернись и смотри на дорожку.

Он явно не хотел этого делать, но послушался. Я легла в траву, обняв землю руками как можно шире. Проклятие или дар быть некроманткой? В минуты слабости хотелось быть такой же, как все, не видящей и не слышащей, и трудно было найти хоть что-то, ради чего стоило выносить постоянное присутствие смерти в жизни… а мы нужны — таким несчастным и неупокоенным созданиям, кого настигла гибель по воле случая, от рук преступника, кто хотел жизни, а умер и не захоронен по-человечески. Мука…

И кто я теперь? Тоже истинная дочь Великого Морса?

Зашептала:

— Вы не знали материнских объятий и не знали материнской любви. Никто не дал вам имен, не оплакал после смерти… я вас люблю… и по вам плачу. Вы мои дети неживого мира, дети той, кто никогда не сможет стать матерью. Мои… любимые, желанные, самые прекрасные сыновья. Нет больше страданий. Вы звали — я здесь. Я упокаиваю вас.

Их плач исчез…

Терпение Нольду давалось непросто. Машину гнал, благо, дорога была пустынна. Не спрашивал вообще ни о чем — ни о разговоре с Хельгой, ни о том, что я делала в саду за его спиной. Молчал, иногда и очень коротко поглядывая на меня, — а в остальном четко следил за дорогой и был сосредоточен. Меня переполняла благодарность за это, за послушание и понимание в то время, когда они мне были нужны больше всего. Я была уверена, что он выполнит и третью просьбу… горечь и боль я хотела исцелить ощущением жизни, потому что регенерат работал с телом, но не с душой. Ее раны не затянутся сами по себе.

Мы съехали с основной дороги на проселочную, а через пять минут пути — в поле. Заминая высокую траву тяжелой машиной, заехали вглубь. Я сразу вышла и блаженно вдохнула прохладный воздух ночи. Солнце давно зашло, но край неба еще алел темно-красным маревом на западе, как красная нить раны самого мира. Звезды, ветер…

Без механического, чужеродного здесь звука, стало совсем хорошо. Нольд выключил мотор и тоже вышел.

Какой же он высокий, какой сильный, красивый и светлый!

— Нольд, люби меня. Пожалуйста. Чем безудержней ты будешь, тем лучше, делай со мной, что хочешь. И помни, что я сама этого хочу в сто раз сильнее!

Он подошел медленно. Он уже смотрел на меня зверем, но не бросался, хотя я тряслась от нетерпения.

— У тебя глаза как два солнца, Ева… в кого ты превращаешься?

— Я не знаю!

— Кем бы ни стала, — спалишь до пепла, я согласен…

С нами обоими случилось что-то необъяснимое.

Мужчины полузвери во время близости затмевали человеческое сознание, — да, все чувствовали, получали наслаждение, но уровень касался тела и инстинкта, поэтому они и «зверели». Немели, хватали и не контролировали себя. Разум человека не уходил насовсем, тоже воспринимал и помнил, как сон… Некромантки, наоборот, затмевали физическое, устремляясь сознанием куда-то в иные сферы. Мы ощущали удовольствие, но оно разливалось в нас как эфир, сразу везде и тонко, обостряя вспышкой духовного восторга.

В этот раз… я окунулась во все. В каждую клеточку своего тела, в каждый нерв, и нисколько не поверхностно пережила минуты чувственной силы внутри. То, что и с Нольдом все неправильно, поняла потому, что он называл меня по имени. И его стон был не только от животного кайфа обладания, но и от чувства осознанности этого.

Мы затихли. Я обнимала голову Нольда, зарываясь пальцами в разлохмаченные волосы и уловила, как пару раз шевельнулись уши. Как же любила его беззащитность и ласковость на контрасте ярости и энергии, которые только-только были главными. Я была счастлива. Горечь упокоения легла на самое дно души и потихоньку таяла. Она походила уже не на прах или пепел, а на мягкий снег. Грустный, холодный, но тихий. И он вот-вот превратится в обычные слезы прощания, а не боли за невинные жизни.

— Ты тяжелый.

— Я пьяный. Потерпи еще немного.

Но все-таки приподнялся, взяв вес на руки и колени, а меня поцеловал в шею и губы. В этот раз ни железных пальцев, ни полуукусов, одежда пострадала, а я сама — нет, даже краешком. Нольд провел ладонью по чистой коже и ощутил лишь мурашки от прохлады на голом теле:

— Что с нами обоими?

— Понятия не имею.

— Давай одеваться.

Он-то и так не до гола скинулся, за минуту обратно собрался и застегнулся, а я не очень. Блузка не в клочья, но пуговицы сорваны почти все, на брюках на поясе надрывы. Не было времени возиться с кнопкой и молнией, легче по шву дерануть и стащить. С бельем хуже всего — попрощаться и выкинуть.

— Почему ты на себе ничего ни разу не порвал? Как это получается? Не справедливо!

— Не знаю. Есть одеяло в багажнике, сейчас заверну тебя и унесу в машину.

— Ты протрезвел, нюх у тебя работает или отключился? Туфлю найди! Одну вижу, а второй и близко нет.

— Все работает, шутница…

— Ты должна рассказать.

Мы уже несколько минут как сидели в салоне, и Нольд подал голос, мягко сделав ударение на слове «должна».

— Ты уверен, что хочешь услышать это сейчас? Это отвратительно, страшно и больно.

— Я понимаю, что от некромантки услышу про труп или смерть. Что ты там увидела, что так не сдержалась? Говори. У тебя нет и не будет тайн от меня, даже если ты хочешь пощадить мои чувства. Поверь, в отношении матери у меня их нет.

— Есть. Ненависть. Дай слово, что сохранишь холодную голову и не наделаешь глупостей… Думай о нас, о нашем деле и целях, о друзьях и той стае, которую ты сам себе выбрал и за которую отвечаешь.

— Она что-то сделала с Лёной?!

— Нет. Подожди немного… мне самой нужно собраться силами, чтобы выговорить вслух. — Помолчала. Сглотнула комок. — Твоя мать не просто так по нескольку месяцев проводила в отдельном доме, не пуская к себе никого, кроме служанки. Это не блажь и не желание никого видеть. Нольд… она скрывалась от свидетелей на последних сроках беременности. После тебя была не сестра, в эти десять лет разницы ваша с Лёной мать безуспешно пыталась родить девочку. Не получалось… а мальчики ей были не нужны, все пятеро.

Нольд застыл, остекленел. Его глаза из серых стали голубыми, только жутко бледного оттенка, как в инее, он будто ослеп за миг, и смотрел в пустоту бельмами. Мне хотелось его поддержать и поделиться единственно возможным утешением, которым спасалась сама. Тронула за плечо:

— Я упокоила их. Твои братья больше не страдают и ушли в лучший мир, чем наш.

Нольд вышел из машины, бросив дверь открытой и сделал несколько шагов в сторону. Я качнулась сначала, выйти следом, но вовремя поняла — не нужно. Он долго стоял, потом сел в траву и схватил сам себя за волосы, поникнув головой и плечами. Я не могла догадаться — что в нем бушевало сильнее, ненависть, жажда мести или жалость к семье? Той, которой нет и не будет, потому что ее убили?

Было бы лучше, не узнай он страшной тайны? Я думала об этом и испытывала вину, ведь жить в неведении значило сохранить сердце целым, а Нольд теперь до своей собственной смерти не сможет забыть о братьях.

Он вернулся. Сел, захлопнул дверь и выдохнул спазм, вытер лицо одним движением ладони, будто убирал облепившую его грязь.

— Я ее не убью. Хочешь это услышать? Не убью… но сделаю все, чтобы чудовище казнили по закону! Да, тел нет, но могилы остались — хоть один лоскут пеленки и тряпки, доказательство! Пока все женщины здесь, — вернемся. И ты мне поможешь в этом.

— Я сделаю, что скажешь. Но это не все.

Нольд взглянул на меня так, словно я собралась вогнать ему в разодранное сердце клинок тяжелее прежнего. Добить насмерть.

— Я знаю, где держат Лёну. И… я прошу подумать, хочешь ли ты ее во все посвятить? Ей придется жить с этим, как и тебе, знать о матери всю черную правду, да, но и о мертвых мальчиках тоже — знать. Есть ли иное возмездие, Нольд? Чтобы не очернить ваши фамилии, вашу кровь одним только фактом родства с детоубийцей? Я прошу подумать. Но как ты решишь — так и будет, я рядом и сделаю все.