– Вернее, желания не было. Если бы Борейко взялся за это дело, то, верно, пошло бы, – возразил Звонарев.

– Уж ежели поручик возьмется, то, верно, что-нибудь да будет, – беда или дело – неизвестно, а только просто не обойдется, – вставил Назаренко.

Жуковский, Борейко и Звонарев завтракали вместе. Чиж – отдельно, у себя. С первого же дня отношения Звонарева с Чижом приняли чисто официальный характер. Жуковский сперва пытался сгладить эту натянутость, но затем бросил, предоставив времени наладить это щекотливое дело.

На батарее трубач заиграл тревогу. Одеваясь на ходу, прапорщик побежал к орудиям. Дежурный взвод под командой Чижа уже готовил свои орудия к стрельбе.

С моря знакомо рявкнули пушки «Ретвизана», слева, шипя и урча, пронеслись первые японские снаряды и пролетели куда-то в тыл, в город. Чиж, мелькнувший было около дальномерной будки, спешно юркнул в каземат, как только подошел Жуковский; Борейко с секундомером в руках ругал кого-то за медленность наводки орудия.

Все это было уже знакомо Звонареву, и он занял свое обычное место между крайними левыми орудиями. Тут же, невдалеке, с карандашом и записной книжкой в руках расположился Родионов, на ходу записывая прицел и целик.

Неожиданно один из японских снарядов, видимо на рикошете, разорвался с оглушительным грохотом над батареей, осыпав все вокруг тысячами осколков. Где-то звякнуло разбитое стекло, затявкал внизу у кухни Шарик, испуганно закудахтали разгуливавшие по двору куры.

Шурка, простоволосая и неодетая, выскочила на двор и стала спешно снимать сушившееся белье.

– Тю его, хай ему грец! – выругался Родионов, оглядываясь на падающие осколки.

На батарее остро запахло неприятным запахом мелинита[61].

– Никак, адмирал Того дух пущает, – сострил кто-то из солдат.

Новая очередь японских снарядов заставила солдат укрыться в нишах и погребах.

Стрельба продолжалась недолго: не успела батарея дать пять или шесть залпов, как японцы ушли в море.

Жуковский не торопясь спустился с бруствера, обмениваясь впечатлениями с Борейко.

– Все же чаще чем через три минуты сегодня залпов батарея не давала. Второй взвод Лепехина, черт бы его побрал, возился очень. Завтра с утра я их поманежу, они у меня зашевелятся, – волновался поручик.

– И три минуты на залп не плохо, – утешал его Жуковский.

Чиж, выйдя из каземата, смотрел в бинокль на уходящих японцев.

– Удивительный вы человек, Александр Александрович, – ехидно обратился к нему Борейко. – Хоть бы раз полюбопытствовали посмотреть на Того, когда он близко около нас.

– Я не принадлежу к числу любопытных, – отшучивался Чиж.

– Что вы, собственно, в каземате во время боя делаете? – вдруг в упор спросил Жуковский.

– Снаряды считаю, – не моргнув глазом, ответил Чиж. – Кроме того, от грохота стрельбы у меня так разбаливается голова, что я ничего не соображаю целый день потом.

– Вы бы ватой уши затыкали, а то, знаете, все же неловко получается – офицер и вдруг из каземата не вылазит, – журил Чижа Жуковский. – Смотрите, прапорщик – и тот по батарее ходит, а не прячется.

– Прапорщик мне не указ, – буркнул Чиж.

– Нет, я вас прошу во время боя в каземате не сидеть, а находиться на взводе, как полагается, – уже строже закончил Жуковский.

– Слушаюсь, господин капитан, – официально вытянулся Чиж.

Солдаты весело гурьбой побежали вниз к казармам, награждая друг друга шутливыми пинками и тумаками. Заяц с разгона вскочил на спину одного из наводчиков и, гарцуя на нем, орал в подражание Борейко:

– Батарея, слухай мою команду! Наводить прямо в… японского адмирала Тогова!

– Вот сукин сын! – добродушно смеялся Борейко.

– Есть сообщение, что с темнотой наши миноносцы выйдут в море на поиски. Не обстреляйте их, Сергей Владимирович, ночью, – предупредил Жуковский. – Вам ведь сегодня дежурить.

С наступлением темноты Звонарев, потеплее одевшись, захватив бинокль, с керосиновым фонарем в руках отправился на батарею.

Дежурный взвод размещался в каземате на батарее. Сводчатый до самого пола бетонный каземат вмещал около сорока человек. Вдоль стен были сделаны нары в два яруса, одетые солдаты вповалку лежали на них, перебрасываясь редкими фразами. В проходе, посредине, под висящей с потолка лампой, стояли стол и несколько табуреток. За столом солдаты играли в шашки.

Приход Звонарева заставил всех вскочить. Родионов подошел к прапорщику и доложил, что первый взвод в составе сорока двух человек, при трех фейерверкерах, выделен для ночного дежурства на батарее.

Чтобы не стеснять своим присутствием солдат, Звонарев поспешил выйти из каземата с Родионовым. Они прошли к орудиям, проверили их готовность к стрельбе, наличие снарядов около них, подошли к прожектору, установленному саженях в пятидесяти от батареи на бетонированной площадке. С моря шел туман. В темноте, внизу, глухо шумел прибой. Весь берег тонул во мраке, и только у прохода одиноко маячил прожекторный луч, пытаясь пробиться через мглу. Вернувшись на батарею, Звонарев ушел в небольшой, похожий на нишу, казематик для дежурного по батарее офицера. Там помещались походная кровать, крохотный столик и табуретка. Помещение скудно освещалось керосиновой коптилкой. Тут же стоял полевой телефон для связи с квартирой Жуковского и канцелярией роты в казарме.

В солдатском каземате около стола собралось несколько человек – Родионов, Лебедкин, Заяц, Белоногов, шепотом ведших беседу. Как водится, ругали начальство и свою солдатскую жизнь.

– Только и думают, как бы изувечить или погубить солдат, сволочи!

– Подожди, кончится война, разборка всему будет. Спросят тут и с них, как они воевали и что делали.

– Пока спросят, нас в живых не будет.

– Нас не будет, другие останутся. Пока мужик будет, будет и солдат. Те и спросят с чижей.

– Малая в том утеха. Надо мной Чиж измывался, а кто с него спросит, мне неизвестно.

– Почем знать, может, и ты, Заяц, сам с Чижа спросишь. Поживем – увидим.

В это время в каземат вбежал сигнальщик.

– К орудиям, японец у берега плывет! – громко закричал он.

– Выходи к орудиям, номерки! – рявкнул за ним Родионов.

Все ринулись к выходу. Около пятидесятимиллиметровых пушек уже маячили в темноте фигуры Борейко и Звонарева.

– Копаетесь, черти полосатые! – кричал Борейко.

С дальномера выкрикивали дистанцию до видневшегося трехтрубного миноносца.

– Тысяча пятьсот! Тысяча четыреста восемьдесят! Тысяча четыреста шестьдесят!

– Гранатой прицел семьдесят! Два патрона, огонь! – скомандовал Борейко.

В бинокль были видны всплески воды от снарядов. Миноносец продолжал идти тем же курсом, не сбавляя хода. Вдруг на нем засигналили огнями.

– Что за черт, не наш ли? – опешил Борейко.

– А что обозначают эти сигналы? – спросил Звонарев.

– Кто их знает; моряки понимают, а мы нет. Надо думать, просят прекратить огонь.

– Соседние батареи молчат. Должно быть, наш.

– Почему же идет со стороны Дальнего?

– Возвращается с моря.

– Рано еще – начало первого, и потом один… – недоумевал Борейко.

Пока разбирали – чей же миноносец, он успел подойти к «Ретвизану» и выпустить в него две мины. С Утеса видели вспышки минных выстрелов на миноносце.

– Японец, сучий сын! Огонь, три патрона, беглый огонь! – не своим голосом кричал Борейко.

С «Ретвизана» загрохотали пушки, к ним присоединились соседние батареи.

Весь берег запылал огнями, но японец уже полным ходом уходил в море, скрываясь в ночном тумане.

– Прохлопали. Обдурили нас япошки своими сигналами. Все наше незнание этих самых морских сигналов! Стреляйте по всем судам, которые ночью без огней на море увидите. Наши должны с опознавательными огнями идти, – распорядился Борейко.

– Тогда их в темноте японцы тоже заметят, – возразил Звонарев.

– Должны же моряки как-нибудь давать нам знать, что это наши суда, а не японские. Ерунда одна получается. Телефон ненадежен, сигналов нет. Пусть бы моряки дали на каждую батарею по своему сигнальщику. Тогда бы и мы их сигналы разбирали. Завтра обо всем этом по команде подам рапорт Белому, – решил Борейко, уходя с батареи.