— Они недалеки от истины.

— Вот видишь! Но есть вариант… — Клаус подался вперед, оперся локтями о стол и заговорил еще тише, чем прежде. — Я считаю, у нас есть шансы сделать по-другому. Я обо всем договорился. Ты, как я понимаю, человек не очень прихотливый, и жизнью в Чехии, Словакии, Хорватии тебя после России не испугаешь…

— Вообще-то, я рассчитывал…

— И я тоже, — усмехнулся Клаус, — но предложение создать клинику в Словакии со всех сторон выгоднее, чем пробовать это сделать в Германии.

— Почему?

— Там легко легализовать деньги. Они жаждут инвестиций, и им не интересно докапываться до правды.

К тому же, клиентура у нас давно поделена, тебе придется брать ее с боем. А там рынок подобных услуг только становится на ноги, и без большого труда мы сможем в него вклиниться.

— Ты просто так, для примера говоришь о Словакии?

Или есть варианты?

— Нет, почему же, этот вариант я проработал подробно. Если захочешь, то уже через полгода твоя клиника примет первых пациентов.

— А гражданство?

— Это решается за пару дней, особенно если ты приобретешь в стране недвижимость.

— Словакия." — задумчиво проговорил доктор Рычагов.

Эта страна раньше не значилась в его планах. Но он тут же рассудил, что Клаус, сам того не зная, предлагает ему хороший вариант. Обоснуйся он в Германии, даже в Чехии или в Польше, его раньше или позже вычислили бы русские бандиты, которых там полно. И переубедить их, что деньги у него не из воровского общака, Рычагов не смог бы. А Словакия — тихая, спокойная страна, в которой не крутятся большие деньги, и поэтому она малоинтересна для бандитов.

— По-моему, ты меня убедил.

— Словакия! — воодушевился Клаус Фишер.

— Она самая.

— Я даже знаю дом, в котором можно развернуть клинику. Он и строился под больницу в тридцатые годы, потом, при коммунистах, его переделали в штаб военной части. Теперь он пустует, можно выкупить стены за бесценок.

— Фото есть?

— Естественно!

Клаус из внутреннего кармана пальто достал фотоснимок. На фоне невысоких гор виднелся порядком запущенный дом, судя по архитектуре, возведенный в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Никаких излишеств, колонн, капителей, фронтонов.., простые четкие линии конструктивизма.

— Сколько?

— Все удовольствие вместе с ремонтом и обустройством прилегающей территории, но я не включаю сюда стоимость оборудования и мебели, обойдется в семьсот тысяч долларов. Самое смешное, Геннадий, что часть оборудования я смогу поставить через линию своего фонда, словакам мы тоже возим гуманитарную помощь.

— Заманчиво.

— Я постарался.

Рычагов сидел, задумчиво разглядывая монументальное серое здание, притаившееся у подножия Татр.

— Легализация денег, — продолжал говорить Клаус, — обойдется тебе процентов десять от суммы. К тому же учти, все пройдет под моим контролем и практически без риска. Бизнесменам, которые проводят легализацию…

— По-нашему, это называется отмыванием денег,. — напомнил Геннадий Федорович.

— Да-да, так вот, отмывка пройдет безболезненно.

Они связаны с властными структурами, там задействованы капиталы людей, близких к президенту, а свое благосостояние они делают на гуманитарной помощи. Так что гарантия стопроцентная.

— Словакия.., почему бы и нет? — пробормотал доктор Рычагов.

«Всегда получается немного не так, как думал. Влюбляешься в одну женщину, женишься на другой, рассчитываешь на одну страну, попадаешь в другую».

— Идет, — он протянул руку Клаусу.

Тот сильно пожал ее.

— Договорились!

— А теперь нам надо придумать, каким образом переправить деньги.

— Я столько всего вожу, Геннадий, через границу, что несколько десятков килограммов наличности проскочат незаметно.

— Но ты, надеюсь, не забыл о своем обещании работать потом со мной вместе с одним условием?

— С каким?

— Чтобы в нашей клинике не было ни одного пациента из России.

Клаус как-то странно вначале посмотрел на Рычагова, наверное, подумал:

«Наверное, он из каких-то идейных соображений решил перестать быть русским».

Но затем рассмеялся, поняв, что скорее всего такое условие связано с происхождением денег. И не жизнь в России надоела Рычагову, а из-за внезапного богатства ему грозит смерть.

— Я постараюсь сделать это как можно скорее, — сказал Клаус.

Юрий Михайлович Прошкин стоял перед зеркалом в ванной комнате. Затем не спеша, словно бы у него в запасе оставалось очень много времени, взял бритву «Браун», осмотрел ее, щелкнул клавишей и принялся методично выбривать острый подбородок и впалые щеки. Он делал это педантично, и по выражению глаз одного из помощников столичного прокурора было несложно догадаться, что это занятие доставляет ему удовольствие.

Его жена, проходя рядом с дверью в ванную комнату, остановилась, заглянула и негромко спросила:

— Юра, так мы идем в гости?

— В какие еще гости? — отставив бритву и изобразив недовольный вид, спросил Юрий Михайлович.

— Как же, ты что, забыл? Мы же с тобой вчера разговаривали.

— Вчера разговаривали?

— Ну да, вечером я тебе сказала, что мы приглашены в гости.

— О боже мой, — вздохнул Юрий Михайлович, — как же, дорогая, помню. Но, к сожалению…

— Ты еще скажи, что говорил мне, что не можешь, только я забыла.

— Да, я говорил, но, к сожалению…

— Что значит к сожалению? — лицо его супруги мгновенно сделалось предельно напряженным и моментально постарело.

— Дорогая, — это прозвучало фальшиво.

— Я тебе не дорогая.

Если до этого Маргарита Васильевна выглядела довольно-таки респектабельно и моложаво, то сейчас сразу же на ее лице стали видны прожитые годы. В зеркале Юрий Михайлович увидел отражение лица своей супруги, и ему захотелось плюнуть в раковину. Но он сдержался.

— Нет, я никуда не пойду, у меня важная встреча, причем по очень ответственному делу.

— Какая встреча? Ведь сегодня суббота!

— Это тебе суббота. Ты нигде не работаешь уже сколько лет, для тебя все дни — суббота и воскресенье.

А я работаю как проклятый, — помощник прокурора вновь прижал бритву к лицу, но сейчас уже стал заниматься своим любимым делом безо всякого удовольствия, чисто механически, водя бритвой то сверху вниз, то справа налево.

Он занимался бритьем довольно долго — минут десять. Его супруга все это время стояла у него за спиной, недовольно покусывая губы.

— Так ты идешь все-таки или нет?

— Ты еще не поняла?

— Я жду, пока поймешь ты!

Юрий Михайлович вылил в ладонь очень дорогой лосьон, и вылил его так много, что ароматная жидкость начала сочиться сквозь пальцы и капать на серо-голубые кафельные плитки пола.

— Отстань от меня! — в сердцах воскликнул мужчина, растирая лосьон по щекам и подбородку. — Отстань, говорю! Я же сказал, никуда не иду, у меня важное дело!

— Какое может быть дело в субботу?

— Важное, — бросил Юрий Михайлович.

— А, у тебя всегда важные дела. И вообще, мы за последних пару месяцев ни разу в люди не выходили.

А на кой черт мне нужны все твои побрякушки, шубы, сапоги, платья? Ничего мне не нужно. Я думала, подрастут дети, и мы с тобой будем, как люди, выходить в свет, общаться, веселиться. А ты опять со своими бандитами возишься и уделяешь им времени больше, чем мне, — женщина проговорила все это очень быстро, почти на одном дыхании, и даже раскраснелась от такой длинной тирады.

— Не дури.

— Ты еще скажи, что я дура.

— Не я это сказал, а ты.

Лицо мужчины осталось непроницаемым, лишь щеточка усов над верхней губой зашевелилась. Юрий Михайлович Прошкин гордился своими усами. Они у него всегда были аккуратно подстрижены и уложены так, будто бы он народный артист и прямо сейчас должен войти в кадр — изображать какого-нибудь степенного английского лорда с бесконечно длинной величественной родословной.