— Да ну тебя к чертовой матери! Садист ты какой-то.

Небось сам так делал.

— Нет, я не садист, это они садисты. Это для них человеческая жизнь — пустяк, а для меня она представляет ценность, да и для тебя, Геннадий. Скольким людям ты спас жизнь, скольких ты разрезал, зашил, вложил в них свой труд, душу вдохнул? — спросил Дорогин.

Рычагов молчал.

— Я думаю, эти деньги — достойная оплата за твои труды, достойный гонорар.

— Лучше бы его не было, — тихо сказал Рычагов, поднявшись с ковра, и побрел к себе в спальню. — Да и тебя тоже.

— Пройдет время, ты меня еще благодарить будешь, — крикнул вслед Дорогин.

Когда Рычагов ушел, Дорогин негромко свистнул, услышал, как цокают по паркету собачьи когти, как ударяет в пол загипсованная лапа. Хромая, огромный пес подошел к Дорогину, лизнул его в щеку и лег, положив голову ему на колени.

— Ну что ты, Лютер, мне скажешь? Ты-то жив, здоров? Наверное, на улицу хочешь, наверное, тебе жарко в такой шубе? — Дорогин запустил пальцы в густую шерсть и принялся поглаживать пса. Тот издавал урчащие звуки, такие мирные и приятные, что не хотелось думать о плохом. Но мысли крутились в голове.

«С Чеканом надо кончать, и сделать это надо как можно скорее, иначе не миновать беды. Если не я его, то он со своими бандитами доберется до Рычагова, и тогда беды не избежать. А Рычагова жаль, слишком много он для меня сделал. Завтра же — нет, уже сегодня, — сказал Дорогин, — я займусь тобой, Чекан, и мало тебе не покажется. Нельзя откладывать казнь, и милости ты от меня не дождешься! Хотя…»

Юрий Михайлович Прошкин пришел в прокуратуру, как всегда, по часам. В двадцать пять минут девятого он входил в подъезд, в половине девятого уже открывал дверь своего кабинета. Не успел он снять пальто, как раздался звонок. Звонил тот телефон, который напоминал о своем существовании чрезвычайно редко и по чрезвычайно важным делам. Прошкин прямо в пальто и дорогой меховой шапке, на которой еще поблескивали капельки нерастаявшего снега, поспешил снять трубку.

— Ты уже на месте? — услышал он голос прокурора столицы.

— Как всегда, — чем-то не понравились интонации говорившего Юрию Михайловичу, но чем именно, он пока еще понять не мог.

— Тогда зайди.

— Сейчас, только разденусь.

— Срочно, понял?

— Пара минут.

Радушное настроение у Прошкина тут же улетучилось. Он быстро снял пальто, сунул его в шкаф, даже не повесив на плечики, и бросил сверху мокрую шапку.

Подошел к зеркалу, ему всегда казалось, что то немного искажает его лицо, делает слишком вытянутым, чем-то похожим на лошадиное. Достал частую расческу, аккуратно уложил волосок к волоску не очень-то густую шевелюру.

«Хорошо, что хоть вчера не пил, вид свежий, не помятый».

В глазах начальства Юрий Михайлович ронять себя не любил, он всегда выглядел безукоризненно. Надел очки, придававшие ему солидность, затем немного помедлил и снял их, спрятав в карман пиджака.

«Нет, в очках у меня взгляд не очень искренний, будто бы я прячусь, да и оправа очень уж дорогая — вызывающе дорогая».

В коридоре Юрий Михайлович столкнулся с парой сотрудников прокуратуры, которые, как ему показалось, как-то странно смотрели на него, здоровались, пряча взгляд.

— Здравствуйте.

— — Главный вызвал?

— Он самый.

Он остановился перед массивной дверью, на всякий случай откашлялся и шагнул в приемную.

— Вас ждут, Юрий Михайлович, — пряча глаза от Прошкина, сказала секретарша и указала на вторую дверь, блестевшую начищенной бронзовой ручкой.

Прокурор столицы встретил его холодно, хотя и поздоровался за руку. Но рукопожатие было вялым, хозяин кабинета поспешил разжать пальцы прежде, чем Юрий Михайлович успел сжать свои.

— Садись.

— Благодарю.

От Прошкина не ускользнуло и то, что его начальник бросил взгляд на дверь, плотно ли прикрыта, и он тут же поспешил вспомнить все свои последние грехи, за что сейчас придется оправдываться.

— Ты в бане, Юрий Михайлович, париться любишь? — неожиданно для него спросил хозяин кабинета, и по тону нельзя было понять, то ли он предлагает ему вечерком вместе с ним отправиться в баню, то ли знает о загулах своего коллеги.

— Кто ж не любит, — уклончиво ответил Юрий Михайлович. — Дело это хорошее и здоровье неплохо поправляет.

— Баня бане рознь.

— Конечно.

Щелкнул замок в сейфе, и хозяин кабинета достал видеокассету. Вставил ее в магнитофон, включил телевизор и с пультом устроился за письменным столом.

— Интересная вещь мне в руки попала, Юрий Михайлович, не знаю, что и подумать. Может, ты мне объяснишь?

— Что такое?

— Смотри, потом скажешь.

Кнопка мягко утонула в корпусе пульта. Прошкин не отрываясь смотрел на экран. Сперва там замельтешил электронный снег, черно-белый, затем мелькнуло несколько цветных полос и возникла картинка, знакомая до боли. Прошкин не раз бывал в этой бане. Он увидел Чекана, завернутого в простыню, знакомых проституток и себя, пока еще со спины, абсолютно голого. На ягодицах отпечаталась доска скамейки. Сам бы он не смог с точностью вспомнить день, когда кто-то снял его скрытой камерой, но о дате напоминал тайм-код, Высвеченный в левом углу кадра.

"Да уж. — "

Прошкин осторожно откашлялся в кулак, но сказать что-либо не решился, резонно подумав, что стоит досмотреть кассету до конца, понять, что больше волнует хозяина кабинета — то, что он парится в бане вместе с Чеканом или же того беспокоит разгульный образ жизни районного прокурора. Раньше Прошкину никогда не приходилось наблюдать за собой со стороны, ни тогда, когда он был пьян, ни тогда, когда занимался любовью с женщинами.

Теперь же ему приходилось удивляться собственной пьяной прыти в любовном исступлении.

Он медленно полез в карман, вытащил очки и водрузил их на переносицу.

— Правильно, — услышал он сзади голос прокурора, — а то еще что плохо рассмотришь.

Юрий Михайлович ничего на это не ответил. В это время он на экране то чокался с Чеканом, то вяло тискал баб. Про себя Прошкин отметил, что кассета смонтирована, значит, не может явиться доказательством в суде.

Что-что, а такие тонкости он знал отлично. К рассмотрению может быть принят только несмонтированный вариант записи.

Чувства, которые ему приходилось сейчас испытывать, являлись как бы зеркальным отражением тех, которые он пережил в бане. На экране Прошкин испытывал оргазм, а созерцая это неприглядное зрелище, чувствовал, как холодеет его затылок, кровь останавливается в теле, а язык намертво прилипает к небу.

«Прошкин, — уговаривал он самого себя, — не умирай раньше расстрела, ясно? Ни о чем не спрашивай, только отвечай».

И тут ему вспомнилась фраза:

«Все, что будет сказано вами, может будет использовано против вас».

«Золотые слова, — подумал Прошкин, — все, что я могу сказать… Нет уж, я буду молчать, пусть спрашивает. А отвечать надо односложно и уклончиво».

Сюжеты поразили самого Юрия Михайловича, он и не подозревал, что так отвратительно выглядит со стороны, когда пьян и трахается с проститутками.

«Вот же падла какая-то камеру поставила! Неужто сам Чекан? Но какой ему смысл? Он сам кассету отдал или Чекана взяли? Нет, не могут его взять.., если бы его взяли, я бы об этом уже знал».

Картинка оборвалась так же неожиданно, как и началась.

— Вот, собственно, и все.

Экран телевизора погас, и тут же прокурор столицы окончательно перешел с Юрием Михайловичем на «вы»:

— И что вы об этом думаете?

Прошкин пожал плечами:

— Это грязная инсинуация, подделка.

— Я бы хотел в это поверить, — сказал прокурор, подсовывая акт, прикрывая рукой подписи. — Взгляните, здесь эксперты утверждают, что запись подлинная.

— Но она монтированная?

— Это вы точно заметили, Юрий Михайлович, монтированная. Но монтированная с подлинной записи. Я, конечно, понимаю, в суде это доказательством являться не может, да и криминалом баня, голые женщины не являются. Это, так сказать, частная жизнь отдельно взятого гражданина, который занимает не маленький пост. В свободное время вы, Юрий Михайлович, конечно же, можете располагать собой и своим телом по собственному усмотрению. Можете ходить в баню, париться, мыться, тереть себя мочалкой, можете трахаться. Но… — здесь прокурор смолк, и это молчание было красноречивее любых слов.