Почтенный магистр Питхана оказался невысоким северянином, одним из представителей той ветви континентальной расы, что населяла Онинда-Ро, Пейтаху, Рингвар и другие страны к северу от Кольцевого хребта. У него были резкие черты лица, крупный суровый рот и седые бакенбарды; темные пигментные пятна под глазами говорили о том, что ему не меньше восьмидесяти осиерских лет. Почтенный возраст, думал Тревельян, сидя в низком удобном кресле и разглядывая обитель магистра. Просторная комната на третьем этаже странноприимного дома была обшита светлым деревом, и в дальнем ее конце стояли подставки с раскрытыми книгами. Еще больше книг – должно быть, около сотни – хранилось на полках за рабочим столом. На столе виднелись бронзовая чернильница в форме ореха, подсвечник, перья и листы пергамента, исписанные мелким четким почерком. Пол был покрыт ковром, изображавшим луг с различными цветами, а на стенах, наполняя комнату приятным ароматом, висели те же цветы и другие растения, засушенные и тщательно расправленные на деревянных дощечках. Видимо, почтенный Питхана интересовался ботаникой, но это являлось только одним из его многочисленных занятий. Тревельян, успевший бросить взгляд на рукопись, лежавшую на столе, и на раскрытые книги, убедился, что магистр занимается этикой – в частности, противоречием между желанием и долгом.

– Ты просил о встрече, сын мой Тен-Урхи, – голос у Питханы, несмотря на возраст, был сильным и звучным. – Ну, так что же? Ты хочешь что-то поведать мне? Или о чем-то расспросить?

– То и другое, почтенный, то и другое, – молвил Тревельян, поглаживая сидевшего на плече Грея. – Странствуя по свету – а мне довелось побывать в Семи Провинциях и многих странах за Кольцевым хребтом, – видел я многие вещи, придуманные умными людьми к всеобщей пользе и несомненной выгоде. Польза и выгода – два великих стимула, ибо торят дорогу к власти и богатству, а кто же не желает их? Хотя придумавший новое может быть, конечно, не корыстным или жаждущим власти и богатства, а алчущим одной лишь славы… Но сразу найдется человек, нобиль или чиновник, военачальник или торговец, который усмотрит в придуманном пользу и выгоду для себя и сделает так, чтобы о придуманном узнали. Ведь это товар, который можно продать за серебро и золото или получить иные преимущества! Так, во всяком случае, я это понимаю… – Он сделал паузу и посмотрел на магистра. Лицо Питханы было непроницаемым. – Однако, – продолжал Тревельян, – нигде я не встретил интереса к полезному и новому. Все придуманное словно кануло в текучую воду и уплыло к Оправе, в руки трех богов, как прах умерших. А те, кто придумал, или умерли в бедности, или были объявлены лишившимися разума и изгнаны с привычных мест. Почему?

Минуту-другую Питхана сидел, будто размышляя над заданным вопросом, и лучи утреннего солнца скользили по его лицу. На Тревельяна он не смотрел, а уставился на ковер, изукрашенный цветами. Его пальцы, сжимавшие подлокотники кресла, вырезанные в форме птичьих головок, казались сухими желтыми палочками.

Наконец он промолвил:

– Темны речи твои, рапсод, и мой скудный разум не поспевает за ними. Ты, Тен-Урхи, говоришь о новом, полезном и выгодном, придуманном умными людьми… Но о чем? Не хочешь ли перейти от общего к частному и дать мне какой-нибудь пример?

– Это не составит труда, почтенный. Во многих местах добывают черное земляное масло для светильников, и некий умелец придумал, как сделать его чище и лучше. – Этот эстап, касавшийся перегонки нефти в керосин, пытались внедрить одним из первых, но, разумеется, безуспешно. Умельца, как помнилось Тревельяну, повесили. – В Семи Провинциях шлифуют стекло, заключают в оправу, и те, чье зрение ослабло, могут лучше видеть с помощью таких стекол. Шлифовщик, чье имя я не помню, вставил стекла в трубу, и она приблизила далекое. Еще один мастер придумал, как делать листы, заменяющие пергамент, другой – ремни и особую подкладку из кожи и дерева, что позволяет сесть на лошадь и ездить быстрее, чем в лучшей колеснице. Был еще котел с водой и паром, металлический штырек, который всегда показывает на север, способ закалки стали, краска из коры розового дерева, рама для тканья ковров и гобеленов, а также…

– Хватит, – негромким голосом прервал его магистр, – хватит, сын мой. Скажи, зачем ты отыскиваешь такие истории? Про очищенное масло, трубы со стеклом, листы, ремни, котлы и краску? Разве это занятие для рапсода? Разве не должен рапсод петь древние сказания и сочинять песни о любви или красоте лугов, над которыми порхают медоносные мотыльки? А также глядеть по сторонам зорким оком и, если надо, сделаться судьей и стражем справедливости? А если этого мало для рапсода, то есть еще вино и женщины, пиры в богатых дворцах, трапезы в скромных хижинах и множество мест, которых ты еще не видел… Зачем же ты ищешь то, о чем мне рассказал?

«А старикан-то опытный демагог! – буркнул командор. – Тот еще стервец! Отвечает вопросом на вопрос и ни в чем не признается».

Пожалуй, Тревельян был согласен с этой оценкой. Но, являясь продуктом более развитой цивилизации и социоксенологом, он умел вести демагогические речи не хуже Питханы:

– Ты безусловно прав, почтенный. Но рапсоды поют всякие песни, о любви, лугах, пирах и битвах, о веселом, грустном и совсем печальном. Того, кто придумал очистку масла, повесили, и у других умных людей, как мне говорили, жизнь тоже была не очень радостной. По правде сказать, такой суровой и мерзкой, что сложенная мною песня исторгла слезу даже из камня. А за слезы, надо заметить, платят ничуть не хуже, чем за смех… К тому же представь, что я наткнусь на бедолагу-портного, придумавшего застежки для штанов, а его за это – на крюк! Должен ли я вмешаться и действовать как страж справедливости? Должен ли собрать отряд, обнажить свой меч и отомстить за этого портного? Ответь мне, почтенный магистр!

Лицо Питханы окаменело, у рта пролегли суровые складки. Теперь он поднял глаза на Тревельяна и разглядывал его так же пристально, как прежде ковер с травами и цветами. Затем, недовольно хмыкнув, он поинтересовался: