Названия всех поселений в Семи Провинциях начиналось со слова «Мад», что означало не город, а место, где пролилась кровь предков. Это было связано с похоронным обрядом: умершему надрезали вену у локтя и выпускали на землю несколько капель крови, полагая, что с ними выходит из тела и освобождается его душа. Плоть подлежала сожжению, а затем прах везли к ближайшей реке, впадающей в океан, а если умерший был знатным человеком, то к самому океанскому берегу, обычно на запад, через Сотару и Тилим. Земля, освященная кровью, хранимая предками, была защищенной от духов бездны и подходящей для поселения, особенно если кровь принадлежала благородному человеку. Такая кровь неизмеримо превосходила алую жидкость, текущую в жилах простонародья, а кровь Светлого Дома вообще почиталась настоящей драгоценностью. В начале каждого года император приносил ее в жертву, даруя земле перед Храмом Поклонения в Мад Аэг пару капель, и этот обряд был всенародным праздником. Существовала и другая традиция: император мог пролить свою кровь в жилище подданного, и это воспринималось как награда и великое отличие.

В каждом мире свои прибамбасы, думал Тревельян, въезжая в ворота Мад Эборна, второго по величине и самого разгульного, самого веселого города Империи. Туземцы Гелири клали покойных в муравейники, а черепа и кости мололи в муку и удобряли поля, надеясь, что предки возродятся в злаках и плодах; на Пта, засушливой планете, плоть каменела под жарким солнцем, после чего эти мумии развешивали на деревьях – вернее, на огромных пустынных колючках, считавшихся у птаитов деревьями; на Селле мертвецов бросали в джунглях, чтобы хищная флора, пожрав тела умерших, не трогала живых. На Высокой Горе смерть не признавали вовсе, ибо по причине холодного климата тела не подвергались тлению, и, значит, ушедшие родичи просто впадали в сон, который когда-нибудь кончится. Их хранили в пещерах, где миллионы тел столетие за столетием вмерзали в лед.

Стен в Мад Эборне, как и в других городах, не имелось, и потому ворота были чистой фикцией, которую можно обойти и слева, и справа. Но фикцией великолепной, сложенной из розового гранита, что добывали в пибальских каменоломнях, отделанной желтым и красным мрамором из Сотары, украшенной фризом из сотен танцующих фигурок и ликами какого-то древнего императора. Их арка, опиравшаяся на шестигранные колонны, возносилась над дорогой метров на пятнадцать, и сразу за ней была широкая площадь с храмом Трех Богов на западной стороне и Ареной Рапсодов – на восточной. Арена, возведенная восемнадцать столетий назад, могла и правда быть достойной соперницей Колизея как по архитектурному замыслу, так и по величине. Семиэтажное здание в форме подковы обнимало мощенный гранитом плац; внутри располагались открытые ложи для зрителей, с наружной стороны – галереи с лавками, массажными кабинетами, мастерскими ювелиров, ваятелей и портных, цирюльнями, харчевнями, кабаками – словом, всем, что привлекает публику. И публика не избежала соблазна: хоть представлений в тот день не намечалось, однако на галереях этого средневекового супермаркета толпились тысячи три или четыре праздного люда, богато разодетого и бренчавшего серебром.

Покинув экипаж на стоянке рядом с храмом, Тревельян, лавируя в толпе, стал протискиваться к дальнему краю площади. Статус рапсода был весьма высок: слуги, разносчики, мастеровые, красотки из веселых домов и даже небедные с виду щеголи из торгового сословия уступали ему дорогу, однако нобилей и дам в роскошных туалетах полагалось обходить, отвешивая поклоны. Некоторые из дворян милостиво кивали в ответ, другие смотрели, как на пустое место, или бросали любопытный взгляд на шерра, но у молодых особ он пользовался явным успехом – три-четыре девицы успели состроить ему глазки. В этой оживленной толчее он наблюдал как бы десятки, даже сотни своих подобий, мужчин с темными гривами и длинными завитыми бакенбардами, с узкими загорелыми лицами, впалыми щеками, носами благородной формы и сероватыми отметинами под нижним веком. Постепенно этот единый облик континентальной расы начал делиться и расщепляться, будто луч белого света, диспергирующий на стеклянной призме; Тревельян заметил, что у простонародья физиономии пошире и посмуглей, а баки короче и не украшены ни лентами, ни жемчужными нитями, что девушки-служанки хоть и приятны собой, но лишены изящества и томности аристократок, что на лицах с темными пигментными пятнами возраст прочертил морщины у носа и губ. Эти отличия подчеркивались разнообразием одежд: у нобилей – яркие обтягивающие туники с широкими кожаными или шелковыми поясами, с вышивкой в виде листьев, цветов, геометрического орнамента либо украшенные перьями, с легкими воздушными накидками; у богатой, но не столь благородной публики – хламиды попросторнее глубоких тонов, синие, темно-зеленые и темно-красные, иногда с серебряной строчкой и кистями понизу; у прислуги и мастеровых – короткие просторные штаны, белые, серые, желтые безрукавки и сумки через плечо, с инструментом или нужным хозяину скарбом. С поясов дворян свисали веера, флакончики с благовониями, платки и шарфы; мужчина с кинжалом встречался редко – у имперских нобилей не было традиции ходить повсюду вооруженными. Аристократы здесь брались за оружие в трех случаях: на охоте, ради поединка чести и на военной службе, которая считалась занятием достойным и почетным, но не слишком прибыльным.

Потонув минут на десять в этой толпе, Тревельян наконец пересек площадь, выбрался к домам в дальнем ее конце и остановился, пораженный. Тут не было пешего пути; площадь дюжиной ступеней спускалась к водам канала, уходившего в обе стороны, а другой канал, более широкий и прямой как стрела, был прямо перед ним и тянулся к морю, синевшему где-то вдалеке клочками яркого шелка. Вдоль этого канала стояли уже не дома, а дворцы из желтого, розового и зеленоватого камня, с башенками, арками и витыми колоннами, с лестницами, что спускались прямо к воде, и цветущими кустами в больших каменных вазах. На уровне второго этажа выступали лоджии и балконы, увитые зеленью, с пестрыми тентами на шестах, и оттуда доносились звуки музыки, смех и веселые голоса. По каналу плыли гребные лодки под паланкинами, и раскрашенная носовая часть суденышек изображала птиц или зверей, уже знакомых Тревельяну, саламандру или дракона нагу, клыкача или коня, медоносную бабочку, птицу ках или птицу-рыболова. Еще больше лодок самого фантастического вида были причалены к площади – собственно, уже не площади, а пристани в километр длиной, выходившей к поперечному, более узкому каналу. Над ним и над другой водной магистралью, той, что тянулась к морю, горбатились мосты числом тридцать или сорок, все разные видом, то с причудливыми фонарями, то с аркой посередине, то с изваяниями мифических чудищ, пальмами в кадках или павильоном на резных столбиках. Зрелище было чарующее, пестрое, живое, и Тревельян, прикрыв ладонью глаза от яркого света Ренура, испустил восхищенное: «О!»