— Руфина!.. Как я рад, что ты первой из всех наших встретилась мне. Здравствуй!..

Они обнялись и поцеловались. Поцеловались так звонко, что обоим стало весело-весело. Они так громко смеялись, будто никогда никакая чёрная кошка не пробегала между ними.

— Давай, Алёша, я тебе помогу нести второй чемодан…

— Нет, нет, — отказался Векшегонов. — Расскажи лучше, как живёшь. Ты уже замужем, Руфина?

— А ты женат, Алёша? — вместо ответа задала вопрос Руфина.

— Я?.. Ну что ты, Руфа. Я человек, мало подходящий для женитьбы… Ну да зачем об этом говорить.

— Ты надолго?

— Даже не знаю. Как поживется. У меня вынужденный перерыв. С одним заводом покончил, а другой ещё не готов. Я теперь пока перелётная птица, но скоро осяду.

— Нашёл Ийю? — спросила Руфина. Спросила, кажется, неожиданно и для себя.

— А я и не искал. Зачем искать потерянное? Да и Сибирь не Старозаводская улица, где все наперечёт.

— Да, конечно, конечно, Алёша…

Дальше разговор не пошёл. Вскоре они остановились у ворот векшегоновского дома. Остановились и простились.

— Заглядывай, Руфа…

— И ты, Алёша…

И будто бы не было встречи. Руфина, опустив голову, пошла домой.

Сердце её теперь билось тише и тише.

Ещё вчера все было так ясно и твёрдо. Оставалось только закончить облицовку стены серебристой тавдинской фанерой и завершить подводку труб к радиаторам отопления да сделать кое-что по мелочам, и можно было перетаскивать с сеновала мебель, а затем и назначить день свадьбы. Она не должна быть такой шумной, как намечалась три года назад в зале Дворца культуры, зато наверняка счастливой.

Разве счастье в грохоте и шуме? Слава, как поняла Руфина, не очень надёжная сваха.

Она жила все это время своим нежным чувством к Серёже, и, казалось, оно заполняло всю её. Скоро у них должна быть своя крыша, свои мыши и своя кошка, которая уже подрастает таким игривым котёнком. А самое главное — он!

Он, такой милый-милый… Светлый, как ночь в июне. Тихий, как летний вечер на лесном озере. Добрый-добрый, как улыбка матери. Послушный, как собственная рука.

Как хорошо ещё вчера думалось ей о нем. Каких только слов она не наготовила ему. Не из самой ли лучшей песенки он пришёл к ней? Не волшебная ли музыка была его матерью? Не во сне ли она встречается с ним?

А теперь? Что произошло теперь? Почему её глаза робеют встретиться с глазами Серёжи? Не разлюбила же она его за эти считанные часы? Не изменила же она своим чувствам?

Не изменила ли?

«Нет. Нет. Нет», — твердила она.

А маятник часов спорил с ней: «И нет и да… И нет и да… И нет и да…»

Это взорвало Руфину. Она остановила часы. Но от этого не остановилось время и не затихло волнение в её душе, стремительно сокрушающее, как полая вода, как ураган, все, что так нежно и заботливо создавалось ею на всю её и Сережину жизнь.

Вечером она не пошла к Серёже в домик с башенкой, где он работал. Пусть у неё уже не так сильно болела голова, но болела. Руфина не знала, как рассказать ему о встрече с его братом. Она ещё и сама не разобралась в этом. Ясно было одно — что-то изменилось.

Февральское солнце, поднявшись над крышами домов Старозаводской улицы, заглянуло в большую горницу векшегоновского дома, где спал Иван Ермолаевич. Напрасно старалось солнце размежить своими яркими лучами стариковские веки. Дед весело похрапывал, улыбаясь во сне. И было чему…

Приехал дорогой его внук, выросший не у отца с матерью, а у деда с бабушкой. Выросший «ненаглядинкой-виноградинкой, трудовой родовой дедовой косточкой, последней бабкиной зоренькой, золотыми рученьками, хрустальным сердечушком и прямой, тугой, как струна, совестью».

Да разве найдётся на свете столько слов, чтобы он и Степанида Лукинична сумели рассказать людям, как они любят своего внука.

Дед и внук, набражничавшись накануне, не торопились открывать глаза. Когда же запахло верещавшими на горячей сковороде вчерашними пельменями, пахнуло острым дымком из трубы вскипевшего самовара, Степанида Лукинична крикнула спящим:

— Ребятёнки!.. Самовар на столе. Не гневите солнышко.

Иван Ермолаевич открыл глаза. Его серебряная борода, остатки таких же кудрей засверкали, освещённые солнцем и счастливой улыбкой. Выпростав ноги из-под ватного одеяла, он, как был в исподнем, так и побежал за перегородку, где спал Алексей.

Склонившись над спящим, щекоча его бородой, он принялся напевать глуховатым голосом слова знакомой песенки:

Внук ответил хохотом. Сегодня он будто вернулся в милые школьные годы. Бабка, как давным-давно, принесла внуку шерстяные носки и сказала:

— Тёпленькие. Из печурочки. Надевай, пока ноги не остыли.

Такие нежности, наверно, удивили бы ту же Руфину, будь она здесь. Но во всякой семье свои отношения и свои способы выражения их.

Умытый, наряжённый Алёша сел на свой стул перед своей тарелкой с синей каёмочкой и следами золотого ободка. Милые памятки детства. Деревянная солонка со спинкой как у кровати. Перечница-меленка. Медный поднос. Плетёная сухарница. Тугой холодец. Хрустящие грузди. Белая капуста. Огурцы с укропом. Морковные пирожки. Налевные шанежки. В жбане — овсяная бражка. Не столь хмельна, сколь в нос шибает.

Когда только успела бабушка?

Какое счастливое возвращение! Алексей ещё ничего не знает. Не знают и старики Векшегоновы, что сейчас происходит в душе Руфины, как отозвалась в ней встреча с Алексеем. Зато вчера допоздна проплакала Анна Васильевна, рассказывая отцу и матери Алексея о переменах в её дочери.

— Не узнаю я её, Любонька, — причитает Анна Васильевна. — Сама не своя. В глазах скорбь, на лице боль… Вся в себя ушла. Молчит. Сторонится меня. Не помешалась бы…

Любовь Степановна Векшегонова утешает Анну Васильевну, а у самой голос дрожит. Нехорошие предчувствия одолевают её. Недовольна она приездом старшего сына.

— Надо, чтобы он уехал. Я так и скажу ему, — обещает Любовь Степановна. — Да он и сам догадается, когда узнает… когда я намекну ему.

С утра отец и мать Алексея направились в старый векшегоновский дом. А там Алексей с жаром рассказывал Ивану Ермолаевичу, как полюбились ему новые заводы, какая огромная жизнь начинается в Сибири и как мало он знал об этом.

Было по всему видно, что Алёша доволен своей кочевой жизнью. Ему нравилось быть участником пуска новых заводов.

— Прямо как с одного дня рождения на другой, — делится он с дедом.

Алексей под большим секретом рассказал, как он мечтает о новых фабриках на колёсах, которые будут передвигаться будто корабли по зеленому морю тайги…

И в самый разгар рассказа о новых самоходных фабриках дед посмотрел в окно и увидел сына Романа.

— Никак отец твой идёт. Никак, Стеша, этой сковороды теперь маловато будет…

Вошёл отец Алексея, Роман Иванович. Он хотел обрадоваться встрече с сыном, да почему-то этого не получилось.

Они обнялись, чмокнули друг друга в щеку, и отец стал спрашивать, как доехал Алексей, почему не дал знать о приезде, надолго ли…

Разговор начинался, но не завязывался.

Вскоре пришла и мать. Она всплакнула при встрече с сыном. И может быть, не столько слезами радости, сколько слезами огорчения. Она прямо сказала Алексею:

— Ах, Алёша, Алёша… Месяца бы хоть через три тебе приехать, когда бы Руфина стала мужней женой, когда бы поросли к тебе все стёжки-дорожки…

Дед насторожился. Нахмурился. Расправил бороду и сказал:

— Весёлый, однако, разговор.

— Весёлого мало, папаша. Сергей-то ему брат. Надо бы дать Серёже в своё гнездо войти… Тогда бы и говорить было не о чем…

— Мама, — перебил Алексей, — я ведь не знал… И если я опять кому-то мешаю, то разве трудно завтра же купить билет — и все… Ну разве я мог подумать, что Руфина все ещё… Нет, нет, мама, ты не беспокойся… Мне вовсе не трудно уехать… Мне даже нужно…