— Руфина! Я прошу тебя… Ты не имеешь права…

Он не договорил. Руфина перебила его:

— При чем тут право? Кроме права есть правда. И я обязана её сказать. И ты выслушаешь её. Я умоляю тебя…

Руфина опустилась на колени и заплакала. Алексей растерялся:

— Что тебе нужно от меня, Руфина?

— Ничего. Я только хочу, чтобы ты выслушал меня. Сядь.

Он сел. Руфина села поодаль.

— Только не перебивай меня. Потерпи пять минут. Потом мы расстанемся.

— Говори…

— Алёша, Ийя удивительная женщина. Я готова молиться на неё. Я поражена её волей. Её умением держать себя. Такую, как Ийя, нельзя не полюбить. Но случилось непоправимое.

— Что?

— Между вами стал третий человек.

— Я не знаю его и не хочу знать, — раздражённо сказал Алексей. — И если ты хотя бы товарищ, то не говори об этом неизвестном человеке. Я не хочу о нем знать. Ты слышишь, Руфина, я не хочу…

— Я могу замолчать. Но замолчит ли он, этот неизвестный третий человек? Он всегда, всю жизнь будет стоять между вами. Он будет сидеть с тобой за столом. Жить в одном доме. И днём и ночью. Он никогда не оставит тебя… Не выдумываю же я небылицы. Это сама правда. Жизнь. И как бы ты ни был счастлив сейчас, ты навсегда останешься несчастным вторым… Несчастным вторым.

— Почему же вторым?

— Потому что он отец её сына, а ты отчим.

— А ты змея.

— Наверно. Но и змеиный яд бывает лекарством.

— Лечи им Серёжу.

Алексей попытался уйти. Но Руфина загородила дорогу. Она стала в дверях.

— Я не могу желать тебе зла. Хотя бы потому, что люблю. И любовь велит мне предостеречь тебя. Алёша, пусть она приведёт своего сына, и ты увидишь, кто придёт вместе с ним.

Руфина освободила дверь.

Алексей мог уйти, но не уходил. По всему было видно, что слова Руфины сеют в нем сомнения, а может быть, и боязнь. Его лицо никогда ничего не могло скрыть.

— Ты недобрый человек, Руфина.

— Как хочешь, так и думай обо мне, Алёша. И мне тоже позволь думать, как я могу. Тебе будет трудно, а потом невозможно жить с её прошлым. Ты никогда не примиришься с ним. Сначала ты будешь скрывать свои страдания, убеждать себя примириться, а потом не выдержишь, напишешь письмо и сбежишь.

— Остановись, Руфина. Хватит предсказывать… Этого не случится.

— Не обманывай, Алёша, самого себя. Я ведь вижу, что ты не веришь своим словам.

Алексей не хотел далее слушать Руфину. Он направился в переднюю и сказал на ходу:

— Я никогда не разлюблю её…

А оказавшись на улице, он продолжал не то убеждать себя, не то оспаривать Руфину:

«И если в самом деле вместе с её сыном придёт третий человек и мне будет и больно и трудно — я буду нести эту тяжесть, потому что не кто-то, а я был виновником всего этого. Я и должен за это расплачиваться».

Дома он не сказал, что видел Руфину. Тогда бы пришлось рассказывать обо всем. А как расскажешь об этом? Как поделишься с Ийей боязнью встретиться с её сыном, потому что вместе с ним на самом деле придёт и этот третий человек, с которым Ийя была так же близка, как и с Алексеем?

Как горько ему сейчас! Он хочет, он всеми силами стремятся побороть в себе ненависть к этому неизвестному третьему, но это не в его силах.

Вот тебе и светлый человек Алексей Романович Векшегонов, поклявшийся жить для счастья других!

Векшегонов, вырви из своего сердца низменные чувства, посеянные Руфиной! Разве можно позволить зачёркнутому минувшему отравлять такое хорошее сегодня и завтра? А оно будет ещё лучше, хотя бы потому, что время затушует прошлое и заставит забыть его.

Это верно. Но сегодня-то, как жить сегодня? Как заставить себя улыбаться, когда стало трудно смотреть ей в глаза? Ведь это уже не та Ийя, которую он знал три года тому назад.

Пусть уж лучше бы не расцветала она, а оставалась той же Опиской, только бы не было у неё этих двух «третьих». Да, теперь они оба «третьи», ставшие между ним и Ийей. Это им она обязана первыми материнскими радостями и порождённой материнством красотой. Им, а не ему.

Ах, бабушка, милая бабушка, даже тебе не может рассказать твой внук о своих страданиях…

Уж не уехать ли, в самом деле?

Уж не уехать ли, чтобы ещё раз не разбивать её жизнь? Теперь даже две жизни. Вторая из них — ни в чем не повинная жизнь мальчика, который, конечно, полюбит отчима и поверит матери, что он и есть его найденный отец.

Но ведь это же ложь. Пусть благородная, неизбежная, но ложь. На ней нельзя строить семейных отношений.

Ах, бабушка, как тяжело, как неожиданно счастье повернулось другой, совсем другой стороной…

От бабушки Степаниды Лукиничны едва ли можно что скрыть. Алексей хотя и не признался ей во всем, но достаточно было и намёка.

— Вот что, Иваша, — обратилась она к Ивану Ермолаевичу. — Пора кончать нам в пряталки играть. Нужно вводить в дом правнука. И это должен сделать ты.

— А как? Ни адреса, ничего…

— Адрес не вопрос. К Адаму сходишь и расскажешь все как есть. Он человек умный. Поймёт, что такие дела тянуть нельзя.

— Это верно, Стеша, — согласился Иван Ермолаевич с женой. — Она, видимо, стесняется, а то и боится. А чего бояться? Мало ли пасынков родными сынами оказывались. А им ни гугу!

— Мы порознь одну думу думаем, Иван, — радовалась Степанида Лукинична.

— Надо подмогчи Ийечке. И Алёшке надо увидеть его. Полюбит он, я думаю, мальчика. Я все сделаю, чтобы он полюбил.

— Полюбит, — подтвердил Иван Ермолаевич. — И я слова найду, чтобы полюбил.

Иван Ермолаевич оживился и тут же принялся надевать новые валенки, Степанида Лукинична подала ему новую шубу и шапку.

— Удачи тебе, Иван…

И отправился Иван Ермолаевич на Шайтанову дачу. Легко дышится ему. Весёлый падает с неба снежок.

— Куда это вы так торопитесь, Иван Ермолаевич?

А он, задумавшись, и не заметил встретившейся ему Ийи.

— И не спрашивай, — ответил он ей. — Дело у меня беспременное есть. Вот и тороплюсь.

Ему не хотелось останавливаться с нею. Боялся, что глаза выдадут. Можно и хорошее дело спугнуть.

— Беги, беги… Там тебя бабка ждёт.

Любит Иван Ермолаевич Ийю, как родную внучку. Стыдится только выказывать свою любовь. Все-таки не своя кровь. Зато ручки-ножки, шейка-плечики и прочая стать ни дать ни взять как у молоденькой Степаниды Лукиничны. Тоже жарконько цвела…

Оно, конечно, не так радостно, что Ийя приходит к Алёше с чужим сыном. Но что сделаешь? Сам виноват. Сам тогда руки рознял, сам свою птичку-невеличку выпустил. Вот теперь и…

За все своя плата.

А женись бы он тогда на ней — бегал бы сейчас в векшегоновском доме мальчугашечка с золотыми кудерышками, с весёлыми василёчками под писаными бровками. Ножонки малость были бы тоже косолапенькими, а прыткими-прыткими…

Таким помнил Иван Ермолаевич выпестованного им внука Лёшу. Таким хотелось ему видеть правнука, сына Алексея. Да разве переспоришь жизнь, когда она своё кружево на своей пуге плетёт, и мало ей дела до Ивана Ермолаевича, коли она, как коклюшки, перебирает человеческие судьбы.

Разговаривая так с самим собой, Иван Ермолаевич оказался на перекрёстке двух просек и увидел Адама Викторовича.

Старик сосредоточенно рассматривал муравьиную кучу. Снег вокруг неё был аккуратно расчищен. Адам Викторович сидел на маленькой, видимо специально принесённой, скамеечке. Он был так увлечён, что и не заметил подошедшего Ивана Ермолаевича. А тот, боясь испугать Красноперова и не зная, как начать разговор, остановился в нерешительности.

Воспользуемся этими минутами молчания и скажем несколько слов о прошлом Адама Викторовича.

Адам Викторович был ровесником Ивана Ермолаевича и учился с ним вместе в церковноприходской школе. Происходя из рабочей семьи доменщика, горнового Виктора Красноперова, маленький Адам рано обнаружил любовь к знаниям. И его, не в пример старшим братьям, решено было учить «большой грамоте». Самым дешёвым по оплате за право учения в те годы было духовное училище. Туда и отдали Адама. Духовное начальство не отказало Красноперову, надеясь воспитать попа — выходца из рабочего класса. Но Адам Красноперов не оправдал надежд стратегов от богословия. Кончив духовное училище, а потом семинарию, доучиваясь самоуком, он стал лесничим огромных лесных массивов, казённых заводских дач. Поселясь в одной из них, в Шайтановой даче, где стоял дом лесничества, он прожил в нем всю жизнь. В этом доме он живёт и теперь.