Обрадованный, что нашел поддержку там, где вовсе не предполагал ее обрести, Саня решил высказать все, что накипело в душе.

– Человечество медленно, но неуклонно движется к своей гибели, – мрачно закончил Саня свои разглагольствования о матриархате.

Инспектор слушала его внимательно, ни разу не перебила, но сама начала с того, чем кончила.

– А почему женщина главенствует в семье? Вовсе не потому, что ей хочется, а потому что вынуждена. Не кажется ли тебе, что женщины взвалили на свои хрупкие плечи самые большие тяжести? – инспектор показала на капитанские погоны. – А мужчины оставили себе рыбалку, телевизор, футбол. У тебя кто мама?

– Врач-травматолог.

– А папа?

– Футболист, – ответил Саня и тут же поправил себя: – Он был футболистом, а сейчас тренирует мальчишек.

– Вот видишь, – инспектор развела руками.

– Вижу, – печально вздохнул Саня.

– Кстати, – инспектор взяла ручку, – мы с тобой еще не познакомились.

И пришлось Сане выложить капитану все о себе. Когда инспектор заканчивала полное Санино жизнеописание, дверь распахнулась, и на пороге появился папа. А за ним, возвышаясь над папиной лысиной, выросла фигура режиссера.

– Он? – спросила Марина Николаевна.

Вместо ответа папа бросился ко мне, и мы обнялись.

Потом папа отстранил меня, быстро оглядел, ощупал. Я заметил, как блеснули слезы под стеклами его очков.

– Папа, со мной ничего не случилось, – радостно сообщил я и еще раз с удовольствием повторил: – Папа…

Как долго – целых два дня! – я не произносил этого слова – папа. Какое это прекрасное слово – папа.

Наконец, папа оторвался от меня и увидел Саню, всего в бинтах, ссадинах и царапинах. Папино доброе сердце не выдержало, папа бросился к Сане и прижал к груди моего друга.

– Мальчики, что вы натворили? – взволнованно бормотал папа. – Как вас угораздило?

При появлении папы инспектор вскочила, от смущения разрумянилась еще пуще и поправила прическу, бросив торопливый взгляд в зеркало, висевшее на стене.

– Это ваш? Ваши? – спросила капитан, когда папа обнял разом нас двоих.

– Мой, мои, – подтвердил папа и попросил: – Вы уж их простите, шалопаев.

– Да, – властно вмешалась Марина Николаевна, – я забираю свое заявление. Где оно у вас тут?

Инспектор нашла среди бумаг заявление и протянула режиссеру.

– Это было недоразумение, – Марина Николаевна эффектно разорвала лист на мелкие кусочки, – и пусть оно рассеется как дым.

Режиссер хотела было швырнуть бумажки, чтобы они разлетелись по комнате, и уже взмахнула рукой, но под строгим взглядом инспектора остановилась, вероятно, вспомнила, что она не в студии, и опустила бумажки в карман пальто.

Легкость, с какой расправилась со своим заявлением Марина Николаевна, возмутила инспектора.

– Как все просто у вас получается – недоразумение, – язвительно произнесла она и взмахнула рукой, передразнивая режиссера. – Надо было думать, прежде чем вызывать милицию. А разбитые стекла? А причиненный ущерб?

– Ах, – скривила губы Марина Николаевна, мол, было бы о чем говорить. – Мы все уладим.

Папа почуял, что между женщинами назревает перепалка, которая грозит надолго затянуться, и решил вмешаться.

– Я вас очень прошу, давайте прекратим это дело. Ребята хорошие, первый раз оступились, их надо простить.

Вновь чудесная перемена произошла на наших глазах с инспектором. Из строгой блюстительницы законов она превратилась в очаровательную женщину, одарившую моего папу самой нежной улыбкой.

– Милиция не может не прислушаться к просьбе такого известного человека. А ребята и вправду неплохие. На первый раз я вас прощаю, мальчики.

– Спасибо, – сказали мы с Саней.

– Спасибо, – папа прижал обе руки к груди, – и, как у вас не приятно, однако, мы бы хотели, с вашего разрешения, откланяться.

– Позвольте вам пожелать, уважаемый Борис Петрович, больших творческих успехов! А вам, товарищ режиссер, – тут у капитана вновь переменился тон, а главное, выражение лица, – я бы посоветовала поучиться у Бориса Петровича, а не высасывать из пальца истории, тогда бы поменьше было разбитых стекол и приводов в милицию.

Марина Николаевна вспыхнула:

– Ну, знаете, не ваше дело судить об искусстве.

– Почему не мое? – загорелась и капитан. – Когда по телевизору демонстрируют настоящее произведение искусства, у милиции меньше работы.

Папа подмигнул нам с Саней, мол, пора и честь знать. Пока женщины выясняли, какие фильмы и спектакли следует показывать по телевизору, мы потихоньку улизнули.

На улице мы перевели дух.

– Здорово вы нас выручили, – восхитился Саня.

– Сейчас бы снять вам штаны да всыпать по тридцать первое число, – папа дал волю гневу. – Ну, скажите на милость, какая нелегкая принесла вас на студию?

– Я хотел тебя повидать, – признался я.

Папа смущенно кашлянул. Видя, что он не в своей тарелке, я спросил:

– А как ты нас нашел?

– О, это целая пьеса, правда, в одном действии, – папа обрадовался, что я переменил тему разговора, но вдруг спохватился: – Мальчики, вы обедали?

– В школе, – начал я, – но после перенесенных волнений мы непрочь…

– Пообедать по-настоящему, – закончил Саня.

Мы забрели в ближайшее кафе, папа заказал уйму блюд, а в конце мороженое с шоколадом, и пока мы поглощали еду, папа рассказывал, как ему удалось найти нас.

– Вероятно, я появился на студии минут через пятнадцать после того, как вас увела милая капитанша. Вся студия еще гудела. Я видел пустой проем в двери. Между прочим, должен признаться, меня охватило дурное предчувствие. Может, потому, что я все время о тебе думаю, – папа взлохматил мне волосы. – Но я отогнал прочь мрачные мысли и сосредоточился на предстоящей записи. И тут меня перехватила Марина Николаевна. Не поздоровавшись, она долго и внимательно меня разглядывала, причем бесцеремонно вертела моей головой, точно она была ее собственностью. Я человек воспитанный и привык во всем уступать женщинам, но и моему терпению пришел конец. «Марина Николаевна, – вежливо произнес я, – мне лестно то внимание, которое вы оказываете моей внешности, но позвольте узнать, чем вызван такой чрезвычайный интерес к моей персоне». Марина Николаевна, которая к тому времени уже по-свойски дергала меня за уши, словно желала удостовериться мои они или нет, наконец, резким движением оставила меня в покое, отчего я, чтобы устоять на ногах, вынужден был прислониться к стене. Оттолкнула она меня со словами: «Ах, извините, Борис Петрович, ах, здравствуйте, дорогой, как я рада вас видеть, как вы поживаете?» Пробормотав: «Я тоже рад, весьма», я бочком, бочком попытался протиснуться сквозь узкий проход между стеной и Мариной Николаевной. Но она обняла меня за плечи и проникновенным голосом спросила: «Дорогой Борис Петрович, у вас сын есть?» – «Есть», – ответил я и почувствовал, как мое сердце выпрыгнуло из грудной клетки и, словно в замедленной съемке, падает вниз и вот-вот разобьется вдребезги. «Он на вас похож?» – допытывалась между тем Марина Николаевна. «Похож», – отвечал я. «Как две капли воды?» – «Как две капли…» – «И очки носит?» – «Носит, носит!» – Тут я уже взревел, к тому же сердце благополучно вернулось на прежнее место. «Да скажите, наконец, что с ним стряслось?» Тогда Марина Николаевна схватила уже себя за голову и возопила: «Боже, что я натворила!» Тут, вероятно, мне стало плохо по настоящему, потому что Марина Николаевна подхватила меня и сказала: «Вы не волнуйтесь, Борис Петрович, с вашим сыном все отлично, просто замечательно – он в милиции». Я вновь, наверное, закачался, она взяла меня под руку и повела по коридору: «Пойдемте его спасать». По дороге в милицию я и узнал о ваших приключениях.

Перебивая друг дружку, мы с Саней рассказали, что с нами произошло на студии.

– Обеды готовишь? – спросил папа.

– Готовлю, – соврал я, ведь у меня уже второй день подряд не было ни капли свободного времени. И вдруг я вспомнил, ради чего пришел на студию и претерпел столько невзгод. – Папа, тебе угрожает опасность.