Сейчас на плацу, флангом к замку, выстроилась рота рослых, плечистых американцев-северян, в синих шинелях и широкополых шляпах. Это были отпрыски благополучных и благочестивых семей фермеров и лавочников, осевших в западных штатах на только что отнятых у индейцев землях. Им привычна была тревожная пограничная жизнь: — ночные дежурства на дворе, работа в поле с ружьем в руках и частые мелкие схватки с краснокожими. Они с пеленок привыкли смотреть на индейцев как на заклятых врагов. Андрей, глядя на смелые, открытые лица этих честных парней и ревностных христиан, думал с тоской: «Эти не задумаются стрелять, рубить, колоть индейцев и выжигать дотла их стойбища!.. »

Против американцев стояла русская рота Нижнекамчатского батальона. Солдаты угрюмо смотрели в землю, словно чувствовали за собой какую-то вину. Посередине их строя высился флагшток, на котором развевался последние минуты трехцветный русский флаг. Около флагштока стояли в карауле с обнаженными шашками два знаменных офицера.

А посередине плаца, между двумя ротами, возвышался помост с перилами, выкрашенный в черный цвет. Ново-архангельцы уже прозвали этот помост, построенный два дня назад, плахой. На помосте было весело, шумно и пестро от женских нарядов американок и петербургских дам с «Бородина». Напрасно искал Андрей среди них синюю бархатную ротонду. Лизы там не было, но зато назойливо лезла в глаза дородная фигура княгини Максутовой. Она, видимо, раздумала плакать у замкового окна и весело болтала с американками. Македон Иванович свирепо покосился на «плаху» и плюнул:

— Тьфу! Как сороки на плетне!

Но тихо и хмуро, без разговоров и смеха, стоял на плацу народ Аляски — мелкие служащие, рабочие верфей и литейного завода, матросы, шахтеры угольных, медных и железных копей, зверобои, китобои и заросшие до глаз зверовщики, люди, как на подбор, крупные, в плечах косая сажень, в грудь хоть кувалдой бей. На их лицах, русских, но зачастую с алеутско-индейской скуластостью и узкоглазием, не было приниженности и покорности, а отражались ум, добродушие с оттенком тонкого лукавства и трудовая гордая честь людей, несокрушимых в бою, в труде и в гульбе.

Капитан Сукачев, глядя на них, шептал что-то, и Андрей спросил удивленно:

— Что вы шепчете, Македон Иванович, молитесь или ругаетесь?

— И то и другое впору, а я говорю, что породный у нас здесь народ. Поглядите, любой быка сломит и па колени поставит. Леса да снега, да вольные просторы сохранили нашу породу!

А на окраинах плаца, там, где он переходил уже в скалы и обрывы Кекур-Камня, было тесно от алеутов и индейцев. Здесь причудливо перемешались камлейки из тюленьих кишок, плащи из байковых одеял с фабричными клеймами и тотемными зверями, меховые парки, кумачовые рубахи атнайцев и гайдасов, подражавших в одежде касякам, меховые кухлянки и темно-синие фуражки с красным околышем, особо любимыми индейцами-колошами. Жены их повязались коленкоровыми платочками, совсем как московские просвирни, но за спинами их висели в кожаных мешках дети, выставив из прорезов голые, несмотря на мороз, ноги. Отдельной кучкой, на отведенном для них месте, стояли алеутские и индейские тойоны. Они щеголяли почетным отличием: пожалованными колониальным начальством мундирами расформированных полков и упраздненных департаментов. Алеутский тойон, напомнивший Андрею толстыми отвисшими щеками и тройным подбородком гоголевского Петуха, был одет в вицмундир полицейского департамента, не сходившийся на его необъятном, голом и грязном пузе.

Щебетали на «плахе» дамы, победоносно звякали шпорами американские офицеры, пели хором завербованные канадские трапперы, но молчали угрюмо простые русские люди и таили загадочное спокойствие индейцы и алеуты.

Кончались последние минуты Русской Америки.

Часы соборной колокольни пробили одиннадцать, и с последним ударом, как в хорошо разыгрываемом спектакле, на парадном крыльце замка Баранова показались люди. Они задержались там на минуту, словно давая возможность полюбоваться сиянием их галунов, позументов, эполет и орденов, затем начали медленно, торжественно спускаться по каменной лестнице на плац-парад. Первым шествовал князь Максутов. Перья на его треуголке победно развевались, золотые лампасы на красных штанах ликующе сияли, словно он шел не сдавать русский город, а вступал в город завоеванный. На полшага позади «Собачьей смерти» шел маленький сухонький старик, одетый в меховую шинель американского генерала. Он нес на вытянутых руках шелковое звездно-полосатое знамя Штатов. Это был бригадный генерал Руссо, правительственный комиссар Северо-Американских Соединенных Штатов. За князем и генералом шли русский и американский адмиралы, армейские и флотские офицеры и чиновники обеих стран. Одним из последних, скромно вмешавшись в толпу мелких чиновников и газетных репортеров, шел, тяжело опираясь на палку, сутулый старик, похожий на пастора.

— Македон Иванович, видите старика в последних рядах, что на палку опирается? — обратился Андрей к капитану. — Это хозяин Аляски, миллионщик Генри Астор.

— Рожа у него постная, хоть просвирки из него лепи, — после долгого молчания ответил капитан. — Отшибет здесь потроха этот святоша, чую!

Громовая Стрела каким-то чутьем догадался, о чем идет разговор у касяков. Он тронул Андрея за рукав и тихо спросил:

— Кто главный тойон нувуков? Покажи!

Думая, что это простое любопытство, Андрей указал индейцу на Астора. Вождь сразу подобрался и напрягся, будто готовясь к прыжку, а в глазах его мелькнуло такое лютое, что Андрей на всякий случай оглядел индейца, нет ли у него спрятанного оружия.

Командир русской эскадры вице-адмирал Пещуров, представлявший особу всероссийского императора, и генерал Руссо встали друг против друга по обе стороны флагштока. Их напряженные позы делали их похожими на двух бойцов, вышедших подраться на кулачках.

— По высочайшему повелению Его Величества императора всероссийского, — заговорил громко и отчетливо адмирал, — передаю вам, уполномоченному Северо-Американских Соединенных Штатов всю территорию, которой владеет его величество на американском материке и прилегающих островах, согласно заключенному между державами договору.

Адмирал поклонился сделал шаг назад.

— Величество, вишь, передает! — громко и дерзко, на весь плац-парад, сказал вдруг кто-то в толпе простых людей. — Собачьим бы кнутом вдоль спины за этакое! Не дуди в чужую дуду!

Адмирал услышал этот дерзкий, злой голос. Он растерянно и умоляюще смотрел на американского губернатора. Генерал Руссо, наконец, заговорил, крикливо, не выговаривая, а выплевывая слова. Кончив речь, он тоже поклонился, необыкновенно громко звякнув шпорами.

После этого лязга глубокой, особенно гнетущей показалась Андрею тишина плац-парада. Слышен был только шум прибоя, шелест флага в вышине да хриплое карканье ворона, вещей птицы. Затем в тишине этой туго щелкнула часовая крышка. Князь Максутов засовывал нервно, не попадая в карман, часы. По договору русский флаг должны были спустить ровно в двенадцать часов, а до полудня оставалось еще несколько минут. Защелкали часовые крышки и в руках офицеров, чиновников, корреспондентов. Положение становилось тягостным и нелепым. По толпе пробежало волнение, зашевелились головы, покачнулись тела. Словно прошла по воде крупная зыбь. Князь Максутов испуганно попятился. Может быть, ему почудилось, что люди сейчас бросятся к флагштоку защищать свой флаг. И снова все замерло. Не владея больше собой, отчаянно выкруглив глаза, князь шепотом, слышным во всех концах плаца, прошипел:

— Спускай флаг!

Ближний к нему знаменный офицер вздрогнул и потянул флаг-линь. Русский флаг пошел вниз. Все стоявшие на площади обнажили головы, не отводя от флага напряженных, страстно сосредоточенных взглядов. Зарокотали барабаны. Русская и американская рота взяли на караул. Американская эскадра начала салют спускаемому русскому флагу. Грозно и мощно раскатываясь по бухте и громовым эхом отдаваясь в ущельях Эджекомба, ревели пушки. Индейцы и алеуты попадали на землю, в ужасе прикрыв головы руками. Для них это был грозный голос их нового повелителя.