«Прав был Ультра. Что-то тут не так. И мне это совсем не нравится.» — думал про себя Френтос, все-таки решив наконец покинуть компанию, которая и без того уже едва держалась на ногах. Даже по ходу веселья в его сердце росло щемящее волнение, хоть и едва заметное, но достаточно неприятное. Вокруг все так же было шумно и весело, и люди то и дело бегали туда-сюда друг за другом, в лицах оставаясь более чем счастливыми. И все равно — что-то в этой картине вызывало во Френтосе неподдельную тревогу.
— Удачи, что ли. — устало махнул уходящему вглубь города Френтосу Кельни, затем уверенно большим пальцем показав своим не меньше уставшим товарищам, что «все хорошо», хотя все они еще по-прежнему улыбались.
Солнце уже успело совсем скрыться за горизонтом, но город уже и сам светился не хуже от огней, разносимых тут и там гонявшимися от одного дома к другому по улицам людьми. Мелодия, которую все еще напевали, но уже реже играли, музыканты, на всех отрезках города звучала одинаково, и иногда еще веселый, будто карнавальный, мотив менялся на что-то относительно спокойное, пока музыканты налаживали инструменты для продолжения, и, в то же время, звучащее особенно убаюкивающим, будто разряжая тем самым атмосферу постоянно действия. Френтоса удивляло то, с какой синхронностью все эти люди, находясь даже на немалом расстоянии друг от друга, на разных инструментах наигрывали одну и ту же, казавшуюся ему знакомой своим мотивом, мелодию. Весь город выглядел максимально дружелюбно, и все его жители вели себя так, будто знали друг друга с рождения, и всегда между собой дружили. Френтоса даже напугало слово «единство», которое возникло в его голове теперь, когда он упомянул его в своих мыслях о состоянии дел города. Это не должно было казаться ему чем-то плохим, ведь он всегда любил праздники, особенно если на них было много народу. Это было похоже на то странное явление, которое он пытался, несколько дней назад, объяснить своей сестре Лилике, когда оторвался от нее, братьев и друзей во время празднования Ренбиром Дня Бога Людей, и когда сестра сама его нагнала для обсуждения действительно важных для них обоих вещей.
Возвращаясь к тому случаю — Лилика говорила с Френтосом так открыто и взволнованно, что тот, особенно спустя годы расставания после первого пожара Кацеры, в прямом смысле не выдержал давления ее искрящихся добром сапфировых глаз, и как на духу ответил на ее вопрос «За что ты меня ненавидишь?». Конечно, он не ненавидел ее, и эти слова прозвучали для него почти больно, ведь он понимал, насколько ужасно вел себя по отношению к родной сестре, и что не мог объяснить этого ей обычным языком, ибо сам совсем этого не понимал, хоть и точно понимал, что любил ее не меньше Соккона. Он как мог старался объяснить ей это, постоянно прерываясь, теряя слова, завершая предложения на полуслове. В ее глазах он видел неподдельный интерес и тот самый огонь, которым тайно горело его же сердце, и при виде чего речь его становилась с каждой секундой проще и яснее, давая ему будоражащий тело заряд уверенности. Лишь ее принятие брата таким, какой он есть, вытащило его из вдруг захлестнувшей его разум тьмы, с которой он старался бороться всю свою жизнь, но не мог сдержать ее влияния на свой разум в те моменты, когда прежде встречал Лилику. Что же было настоящей причиной его несдержанности и жестокости к этой безобидной, милой и доброй девочке? Ответ лежал на уровне его подсознания, и именно оно велело ему присвоить себе бедное дитя, овладеть ей, но не в привычном смысле, вызванным влечением, а в смысле «поглотить», сделать частью самого себя, стать с ней «едиными». Именно этого Френтос не понимал, боялся этого желания, как все люди боятся неизведанного, тем более если это что-то является частью их самих. Отрицание этого желания, отпустившего его только после потери сестры два года назад, и приводило Френтоса в постоянное бешенство, и потому он был так жесток по отношению к сестре те детские годы, что он едва ли смог объяснить ей два дня назад, но что она, загадочным образом, без проблем поняла. Что-то подобное он чувствовал и теперь в Дафаре, думая о «единстве» местных жителей, о синхронности их песен, и даже синхронности мыслей. Этому не было логичного объяснения из знаний, которыми уже владел Френтос. Это был очередной гонявший мурашки по его телу жуткий голос его подсознания, и, скорее всего, потому все это вызывало в нем волнение.
Строением Дафар, по которому быстрой походкой к центральному и самому высокому его зданию шел Френтос, не сильно отличался от Ренбира. Все те же улицы с домами по бокам, растущие между домами и дорогой деревья, и сам путь по любой дороге города, который также вел людей строго от выходов из города напрямую к его центру. Таким город был, кажется, совсем недавно, и теперь уже нигде вокруг нельзя было встретить растущих из земли, а не лежащих на ней порубленными на части, деревьев. Нельзя было встретить и полностью целых домов. Ураган из безумных, и безумно веселых жителей, снося все на своем пути, превратил ранее правда красивый и экзотический «город песков» в самое настоящее подобие свалки строительного мусора, который недавно перерабатывал мощными ударами молота, теперь растворенного в воздухе Синим Пламенем, и Френтос. Он провел в городе уже почти целый час, и за это время сам едва не сошел с ума от местных развлечений системы «развлеки себя сам». Теперешнее отсутствие солнца на небе совсем не убавило жары, уже заставившей Френтоса полностью расстегнуть бахалиб, но максимально плохо сказалось на его восприятии, добавив ему застилающей небо темнотой обыкновенной вечерней сонливости. Слишком силен был контраст между черным ночным небом с уже поднимающимся ввысь где-то впереди-слева диском луны и все еще мерцающим от света факелов и песка городом. Он никак не мог противостоять этому их дуэту, и сам уже подумывал немного отдохнуть в отеле, как только до туда доберется и снимет себе комнату. Если, конечно, по пути к отдыху не произойдет чего-нибудь нового, на что Френтос уже надеялся всей душой.
На самом деле, ничего нового в том, что произошло с Френтосом уже у входа к самому отелю, не было. Три юных дурака, уже точно потерявшие всякий разум, пытались выбить его остатки из головы самым простым и прямым путем, для того с разбегу и по очереди влетая в стену у самого входа в отель, здание которого было почти единственным в городе еще не разрушенным, и даже не поврежденным. Ударов пустых голов тех самых дураков у входа было точно недостаточно, чтобы повредить белоснежные стены здания, хотя они уже немало были запачканы грязью с волос и одежды дураков. Было здание трехэтажным, ухоженным, покрытым кристаллами Зоота тут и там для яркости в ночное время, и светилось даже на большом расстоянии так ярко, что Френтос совсем без каких-либо раздумий со ста метров, над дорогой заметив одну лишь крышу здания, понял, что именно его он и ищет. Минуя глупо смеющихся у входа дураков и помимо «молотоголовых» разрушителей стен, он медленно подошел к двери отеля, и как раз тогда сразу остановился, услышав впереди то, что не было ново само по себе, как и для Френтоса, но в этом городе точно происходило впервые. За дверью явно проходила словесная дуэль между кем-то старым и хриплым, и кем-то молодым и завораживающим. Оба голоса Френтос знал, хоть и не смог их сразу вспомнить.
— Не тряси тут своими дойками. Ты прекрасно знаешь, почему я тебя про это спрашиваю. — возбужденным хриплым голосом говорил явно какой-то злой, но в то же время надменный старик. — Не отнекивайся.
— Смотришь на них, когда говоришь о делах? — медленно смеялся обворожительный молодой женский голос. — Может быть, ты сюда по другому делу пришел? Просто стесняешься?
— Убери свой ядовитый язычок обратно за острые зубы.
— Если стесняешься, я могу сама использовать этот язычок, чтобы ты успокоился.
БАМ! Примерно с таким звуком сердце Френтоса едва не выпрыгнуло из груди, повторяя сопровождавший это звук удара всего тело одного из дураков рядом о стену отеля, что мгновенно вынудило тайного слушателя под дверью выдать свое присутствие людям за дверью своим испуганным возгласом.
