— Ты рассказал эту историю отцам-дознавателям, которые беседовали с тобой в Саске?

Голова северянина качнулась.

— Нет.

— Но почему?

— Потому, что здесь ты, а не ваши любопытные дознаватели! Ты летишь с нами, со мной и Рагнаром! — Сигурд повернул к священнику бледное лицо и заговорил — глухо, отрывисто: — Ты, мастер Иеро, великий чародей и воин… Я помню, как ты прикончил ту жуткую тварь, что пришла к нам на судно вместе с Лысым Роком… помню, сколько раз ты спасал нас в лесу… знаю, что в подземелье, куда вы потом ушли, ты убил колдунов Нечистого и кого-то еще, что-то страшное, такую мерзость, с которой и Один бы не совладал… А еще мне говорили, что ты разгромил большое войско колдунов на озере Слез, а потом не меньшее — на юге, в стране чернокожих, и снял головы с их предводителей…

Усмехнувшись, Иеро поднял руку.

— Не приписывай мне того, чего не было, Сигурд! Головы я получил в подарок, и принес мне их тот самый медвежонок-увалень, что спит там, на мешках! — Он ткнул пальцем за плечо.

— Ну, может быть, — с видимой неохотой согласился северянин. — Однако все остальное свершил не медведь, а ты! И мы с Рагнаром решили… — Он судорожно сглотнул и с надеждой уставился на священника. — Мы решили, что отправимся с тобой, возвратимся на Асл и будем просить… нет, молить тебя, чтобы ты выступил судьей в этом деле между нами и Олафом. Справедливым судьей на собрании тинга!

Задумчиво кивнув, Иеро спросил:

— Где его проводят, этот ваш тинг?

— В любом месте, куда могут быстро добраться трое-четверо судей и полсотни бондов. В каком-нибудь хольде или просто на берегу… Скажем, в долине Гейзеров.

— Чего же ты хочешь, брат мой?

Льдистые глаза Сигурда сверкнули.

— Только одного, добрый мастер, только одного! Сойтись в поединке с Гунаром и прикончить его на глазах Олафа, отродья Локи! И что б потом тинг вынес приговор колдуну, а ты проследил, что будет он исполнен в точности!

— Это уже два желания, — произнес священник, подумав, что пора наполнить чашу. — Но стоит ли их пересчитывать? Я знаю, что ты рассказал мне истину, и ты в своем праве, а значит, достоин помощи. — Он положил ладонь на медальон с крестом и мечом и тихо промолвил: — Господь не любит клятв, и потому я лишь помолюсь, чтобы Он даровал мне силы исполнить твои желания. А теперь скажи мне, Сигурд, кто из судей тинга живет поблизости от долины Гейзеров?

Северянин, с трудом скрывая возбуждение, наморщил лоб.

— Старый Рогвольд уже, должно быть умер… Ближе всех Снорри Хромец… потом — Харальд и Хальфдан… Еще женщина, Кристина…

— Достаточно. Кто-нибудь из этих людей умеет говорить без слов?

— Снорри. Он, хоть и хромой, а отличный лекарь! Заживляет раны прикосновением рук.

— Великое искусство! Я так не умею, — с сожалением покачал головой Иеро.

— Зато ты умеешь их наносить, — с хищной усмешкой отозвался Сигурд. — Это важнее, мой конунг.

Скрестив ноги, Иеро сидел на широком деревянном помосте, тянувшемся вдоль забора футов на тридцать. Сзади, за прочным бревенчатым частоколом, лежал просторный двор с несколькими строениями — парой длинных жилых домов, хлевами для овец, амбарами, кладовками и собачьими навесами. Прямо перед ним находилась круглая утоптанная площадка, окруженная народом; здесь собралось человек сто пятьдесят, немалое число по местным масштабам. Восемь стражей тинга обкладывали площадку вязанками хвороста, а рослый мужчина в коричневой одежде, судья Харальд, следил, чтоб хворост был разложен точно по кругу. За кольцом людей и огромных лохматых псов, столпившихся вокруг будущего ристалища, просматривались море и причалы у берега, а за ними — шесть рыболовецких посудин различной величины, от небольшого баркаса до вместительного парусника. Над ними, прочно привязанный к стволу могучего бука, реял «Вашингтон» — будто серо-голубая тень на фоне бирюзового неба. С другой стороны, за домами хольда, к горам тянулась долина, заросшая пальмами, дубами и деревьями бнан; где-то в дальнем ее конце каждые полчаса взлетал в воздух водяной фонтан, а каждые двенадцать минут — еще один, поменьше. Картина была чарующей, и Иеро невольно подумал, что любой человек, чьи предки жили здесь пять или больше тысячелетий, должен испытывать тоску и горечь, расставшись с этим местом. А также гнев, если расставание случилось не по доброй воле.

По обоим краям помоста были расстелены мягкие шерстяные ковры, связанные с большим искусством; там, где сидели Иеро с братом Альдо и прилег на травке Горм, ковер был белым, а с другого края громоздилась целая залежь подстилок, розовых, голубоватых и серебристых. На них, опираясь на локоть, расположился Олаф Торвальдссон, крупный тучный мужчина за пятьдесят, с отвислыми щеками, квадратным подбородком и маленькими хитрыми глазками; в его левом ухе поблескивала золотая серьга. Рядом с Олафом, подчеркнуто не смешиваясь с толпой, стояли его сыновья, десятков шесть или семь молодцов от тридцати до семнадцати; все — при оружии, в нарушение законов тинга. Хоть матери у них были разными, каждый унаследовал от Олафа пару фамильных признаков — мощную угловатую челюсть и хитрый взгляд исподлобья. Перед этой группой — не толпой, а, несомненно, боевым отрядом — маячил мощный обнаженный торс Гунара. Он то вращал руками, то сгибал и разгибал их, разминая мышцы.

— Крепкий парень, — прошептал старый эливенер, склонившись к Иеро. — Нелегко придется Сигурду!

— Бог на его стороне, — отозвался священник.

— Знаешь, сынок, есть старая, старая пословица… — Брат Альдо погладил бороду, озирая копья и секиры в руках сыновей Олафа. — Смысл ее примерно таков: Бог на стороне больших батальонов.

Иеро искоса взглянул на старика.

— Что такое батальон?

— То же самое, что стая у ваших Стражей Границы.

— Эти парни не выстояли бы против стаи и пяти минут, — заметил Иеро. — Даже против роя.

— К сожалению, мой мальчик, у нас нет ни того, ни другого. Четверо бойцов, считая с Гимпом, один очень юный медведь и один бесполезный старик, не любящий кровопролития.

— Не клевещи на себя, отец мой. — Священник на секунду замер, прикрыв глаза и сканируя окружающее пространство, потом спросил: — Если дойдет до схватки, ты сумеешь сдержать собак?

— Собак — несомненно, — кивнул старый эливенер. — Но только сдержать. Не хотелось бы мне натравливать их на людей, даже на таких, как эти. — Он снова покосился на сыновей Олафа.

Кажется, отголосок этой мысли долетел до Горма. Медведь шевельнулся, и в мозгу Иеро раздалось:

«Псы очень миролюбивы. Глуповатые, но преданные. Думают, что все люди хороши, а те, с которыми они живут — лучше всех!» — Сообщив это, Горм фыркнул.

«Молчи! — приказал ему Иеро. — Чем меньше мы говорим мыслями, тем меньше узнают о нас хозяева». — Он метнул взгляд в сторону розовых ковров с развалившимся на них Олафом. Тот насмешливо ухмыльнулся, обнажив крупные пожелтевшие зубы. Серьга раскачивалась и поблескивала в его ухе.

«Толстый, слабый, — прокомментировал неслух Горм. — Что-то понимает в мысленной речи, но немного».

Это было правдой. Вчера, подлетая к острову, Иеро протянул мысленную нить к долине Гейзеров и обнаружил две вещи: во-первых, там было полно людей, а во-вторых, один в этой компании являлся безусловно телепатом. Но слабым и не слишком тренированным; если то был Олаф, оставалось совершенно непонятным, как он творил свои злые деяния — вызывал чудовищ из моря, менял психику людей, превращая их в собак, и смог парализовать сильного разъяренного воина. Ментальный дар у него был, но, по мнению священника, его хватило бы лишь на команду женам подать кувшин браги.

Неощутимый, как слабое дуновение ветра, он выскользнул из сознания колдуна и быстро разыскал другую восприимчивую личность — Снорри Густафссона, судью и целителя. В отличие от Олафа, в чьем разуме доминировали жажда власти, безмерная жадность и похоть, Снорри был достойным человеком — видно, не зря его избрали судьей. Обследовав его мысли, прыгавшие от хозяйственных забот к пациентам, от лова трески к пареньку, поранившему голень топором, Иеро открылся и испытал настоящий шок. В то мгновение, когда Снорри понял, что кто-то вторгся в его разум и говорит с ним мысленно, судью охватил такой ужас, что Иеро пришлось отдернуть свой ментальный щуп. Он попытался снова и тут же обнаружил причину страха: Снорри казалось, что его сознанием овладевает колдун, тот самый ничтожный Олаф, которого мог бы заткнуть за пояс любой ученик-первогодок из школы Аббатств.