И трусость победила другую трусость. Человек — суть две трусливые твари разом, вот в чём, оказывается, фишка. Но одна трусость всё равно сильнее другой.

Люди все были незнакомые, в массе — пожилые, но не из самых крутых, это я ощутил, когда подошла Айяна. Потому что все замолчали и расступились.

Айяна смотрела на меня. Двое из меня наблюдали за ней.

— Ну–ну, — сказала она и еле заметно покачала головой. Я уже прилично различал эти экзотианские намёки на жесты.

Один из мужчин открыл, было, рот, но закрыл уже от её косого желания взгляда.

— Поздно, — сказала Проводящая, подняв глаза на солнце, обсевшее всё ту же точку в небе. Стул у него там стоял, что ли? — Но мастер Эйче ещё занимается.

Айяна заглянула в лицо нам обоим и махнула рукой в направлении тропинки, уходящей в густой сумрак сада.

— Иди, не перепутаешь. Здание там всего одно. Скажешь мастеру Эйче, что я прошу его заняться сегодня и с тобой. Понял?

Я кивнул.

— Иди.

И я пошёл по тропинке. Куда–то во тьму. Даже светлячков не было в этот вечер, хотя потом я видел их в саду постоянно. Не было и света во мне. И во вне меня — его тоже не было.

Но здание я увидел: длинное и приземистое, как барак. И занавеску вместо дверей, прозрачную, едва подсвеченную изнутри. Значит, там был кто–то живой.

Я поднырнул под занавеску. И остановился в недоумении. Народу внутри оказалось не под стать звукам. Передо мной, в зале вроде спортивного, сидело прямо на деревянном полу человек сорок. И — тишина. Мертвенная.

Холостая, когда столько мужчин.

Эти мужчины не любили ещё так, как ты. И не теряли, как ты. Значит, их сорок, но ты перевешиваешь.

И я был один больше их всех, пока не скользнула вдруг тень, и в середине зала не возник худощавый, старше среднего, человек. Я мог поклясться: ещё секунды назад его здесь не было. Видимо, это и был мастер Эйче.

Незаметный, тонкий, скользящий над полом. Я и не знал, что у эйнитов есть бойцы, потому что никем другим мастер Эйче быть не мог. Бойца распознают по походке и по глазам, телосложение здесь неважно.

Я поздоровался, смешав привычное абэтодасмэ в бессмысленную кучу звуков.

Мастер не ответил, только махнул рукой: садись. И я сел прямо на пороге.

Но двигаться я не перестал, и мы сошлись с мастером глазами.

Он повторил мне:

— Садись!

Это был не безразличный эйнитский мастер Зверя, и не грантский, видящий в глубине будущего только свои игрушки. Эйнитский мастер Эйче оставался человеком. И он видел, что сев, я не остановился.

Он шагнул ко мне, и я поднялся под его взглядом. Мастер тенью лежал передо мной. Я был сгустком напряжения, он — рядом со своим напряжением. Если бы я убил сейчас его тело, мастер, наверное, пожал бы плечами и тенью скользнул мимо меня и себя.

Только в слепоте ярости можно сойтись с таким бойцом. А ярость моя почти всегда пуста. Я из тех, кто убивает так, как чистят свои же раны, или подставляют тело под бич.

Он посмотрел, я отрицательно качнул головой. Он не согласился и указал мне в центр зала. Меня невозможно заставить драться, если я не хочу драться. Но я вышел в круг. Мне было всё равно.

Тьма сгустилась по краям. Я вздохнул и выбросил из себя напряжение. И, когда я стал пустым, освещение вернулось.

— Не философ, — качнул головой мастер. — Но боец.

Он знал, где его тень, я — нет. Я просто оттолкнул её на время.

Мастер, склонив голову, слушал. Я молчал, но он слышал меня.

— А что, — спросил он вдруг, — это хорошо — умереть?

Я пожал плечами.

— Хочешь попробовать? — поинтересовался он.

Мастер Эйче всё–таки нашёл вопрос, на который я не мог себе ответить.

«Вы перестали пить коньяк по утрам, леди? Отвечайте да или нет?»

Я мог бы начать говорить с ним, я мог бы ударить его. Но я ничего не хотел.

Если стоишь на пути лавины, текущей с гор, ты хочешь именно попробовать? Или страх отнял у тебя движение? Или тебе просто всё равно, где ты стоишь?

Пожалуй, что так.

И я кивнул.

И мастер кивнул.

— Я давно хотел вам это показать, — обратился он к сидящим. — Но редкий человек подходит для такого боя. Может, вам больше никогда не придётся этого видеть, — он изменился чуть, становясь более плотным. — Три ипостаси есть в человеке — тело, душа и дух. Сколько могут хотеть жить или умереть?

— Все три? — предположил совсем молоденький парень.

— А разве тело разумно? — улыбнулся мастер.

— Но ведь душа не может думать о смерти, — подал голос другой.

— Думать? Нет, — ответил мастер. — Но желать смерти она может.

— Дух не может желать или не желать смерти, — сказал ученик постарше. — Дух бессмертен и не способен рассматривать себя под иным углом.

— Да, Майлэ, это близко к истинному. Только душа, не выдерживая возложенных на человека задач, может решиться утратить свою смертную часть, связанную с памятью тела, — кивнул мастер Эйче. — Это стремление должно быть сильнее рефлекторного стремления тела — жить.

Мастер направился к раздвижному шкафчику в стене.

Если бы он достал меч из воздуха, я бы не удивился. Но меч он вынул из деревянного ящика, развернув тёмную, тяжёлую ткань, скрывавшую наготу лезвия. Обоюдоострый, длиной в два локтя, если мерить по–грантски, с широким долом, довольно лёгкий на вид, что вполне могло быть иллюзией.

— Иногда стремление души к смерти достигает больших величин, чем способно выдержать тело, ??— продолжал мастер Эйче. — И душа выворачивается. Добро и зло словно бы меняются в человеке местами. Он может убивать во благо и спасать из мести. Увидеть такого выворотня — редкая удача. Длится это состояние недолго. Выворотень должен восстановить в себе баланс жизни и не жизни, или же дух покинет тело, и человек превратится в живого мертвеца. В существо с отрицательным значением граты. В того, в ком смерть перевесила всё жизненное, что он вообще способен был дать. Душа такого человека смертна, в отличие от прочих, она лишена крыльев духа. Тело же может, напротив, обладать меньшей уязвимостью. Но только там, где уязвимость регулирует совесть. Бессовестный человек, как вы понимаете, вообще малоуязвим физически.

Мастер Эйче прервал свой монолог и кивнул сам себе:

— Трудно я сказал. Но вы сможете посмотреть, как это бывает.

И он обернулся ко мне.

Я слушал и не понимал. Мне не хватало языковых навыков, чтобы уловить все нюансы. Но я чувствовал, что сказанное связано со мной.

— Ничего, — сказал мастер Эйче. — Поймёшь. Ты же убивать сегодня хотел?

Я промолчал. Не его дело, чего я хотел.

— Или умереть? — он протянул мне меч.

Я тяжело вздохнул. О драке я знал достаточно, мне было мало его сорока, но много его одного. Но это было неважно. Потому, что ничего, кроме тоски и скуки я не испытывал, глядя на оружие и толпу мечтающих стать болванами. Тягостное ощущение, приковавшее меня к Кьясне, всё усиливалось. На траве, среди деревьев, мне было чуть легче. И всё, что я хотел сейчас — выйти наружу.

Я уже один раз позволил сегодня поиздеваться над собой и привести меня сюда. Больше такого не повторится. Что позволено Дьюпу, то не позволено больше никому. Пусть сами носятся со своими игрушками. Кинжалы духа, блин, мечи ещё чего–нибудь. Мне и на Гране хватило этой херни…

И я почти развернулся, чтобы уйти.

Почти, потому что на пути вырос мастер Эйче, и навстречу мне блеснула стальная полоса лезвия.

Уклониться я уже не успевал. Как не успевал испугаться, пожалеть, подумать.

Миг занесённой боли замер у меня перед глазами. И двое успели только кинуться друг к другу, затягивая разрастающуюся между ними брешь.