– Сердце у сосуда благодати обливается кровью.

Сын услыхал, как мистер Уэллер пробормотал что-то о том, как бы и нос сосуда благодати не облился кровью, но мистер Стиггинс этого не слышал.

– Не знаете ли вы, молодой человек, – прошептал мистер Стиггинс, придвигая свой стул ближе к Сэму, – не оставила ли она что-нибудь Эммануилу?

– Кто он такой? – спросил Сэм.

– Наша часовня, – пояснил мистер Стиггинс, – наша паства, мистер Сэмюел.

– Она ничего не оставила ни пастве, ни пастырю, ни стаду, – отрезал Сэм, – даже собакам ничего!

Мистер Стиггинс хитро посмотрел на Сэма, бросил взгляд на старого джентльмена, который сидел с закрытыми глазами и казался спящим, потом придвинул стул еще ближе и спросил:

– И мне ничего, мистер Сэмюел?

Сэм покачал головой.

– Я думаю, что она что-нибудь да оставила, – сказал мистер Стиггинс, бледнея, насколько мог он побледнеть. – Вспомните, мистер Сэмюел! Может быть, какой-нибудь маленький сувенир?

– На то, что она вам оставила, не купишь даже такого старого зонта, как ваш, – отвечал Сэм.

– Может быть, – нерешительно начал мистер Стиггинс после глубокого раздумья, – может быть, она поручила меня заботам этого сосуда гнева, мистер Сэмюел?

– Вот это похоже на правду, судя по тому, что он мне сказал, – ответил Сэм. – Он только что говорил о вас.

– Да что вы! – просияв, воскликнул мистер Стиггинс. – А! Нужно думать, что он изменился. Мы с ним чудесно заживем теперь, мистер Сэмюел. Когда вы уедете, я возьму на себя заботу об его имуществе... я позабочусь, вот увидите.

Глубоко вздохнув, мистер Стиггинс умолк в ожидании ответа. Сэм кивнул головой, а мистер Уэллер-старший издал какой-то необычайный звук, – это было нечто среднее между стоном, хрюканьем, вздохом и ворчаньем.

Мистер Стиггинс, ободренный этим звуком, который, по его мнению, выражал угрызения совести или раскаяние, огляделся, потер руки, всплакнул, улыбнулся, опять всплакнул, а затем, тихонько приблизившись к хорошо знакомой полке в углу, взял стакан и, не торопясь, положил в него четыре куска сахару. Затем он снова огляделся и горестно вздохнул, затем прокрался в буфетную, налил в стакан ананасного рому и, вернувшись, подошел к камину, где весело пел чайник, долил стакан водой, размещал грог, отведал его, уселся и, сделав большой глоток, остановился, чтобы перевести дух.

Мистер Уэллер-старший, все еще делая странные и неумелые попытки казаться спящим, не промолвил ни слова в продолжение этой сцены, но когда Стиггинс оторвался от стакана, чтобы перевести дух, он бросился к нему, вырвал из рук стакан, выплеснул ему в лицо остатки грога, а стакан швырнул в камин. Потом, крепко схватив преподобного джентльмена за шиворот, он начал энергически колотить его ногами, сопровождая каждый удар сапогом по особе мистера Стиггинса замысловатыми и бессвязными проклятиями, направленными против его рук, ног, глаз и туловища.

– Сэмми! – крикнул мистер Уэллер. – Напяль на меня шляпу.

Сэм послушно укрепил на голове отца шляпу с длинной лентой, и старый джентльмен, брыкаясь еще ловчее, поволок мистера Стиггинса через буфетную в коридор и на улицу. Пинки не прекращались всю дорогу, а сила ударов скорее увеличивалась, чем уменьшалась.

Это было великолепное и веселящее душу зрелище: преподобный джентльмен корчился в руках мистера Уэллера и дрожал всем телом под градом пинков. Еще интереснее было наблюдать, как мистер Уэллер, победив отчаянное сопротивление, погрузил голову мистера Стиггинса в колоду с водой для лошадей и держал ее там, пока тот чуть было не захлебнулся.

– Ну вот! – сказал мистер Уэллер, позволив, наконец, мистеру Стиггинсу извлечь голову из колоды и вкладывая всю свою энергию в последний замысловатый пинок. – Присылайте сюда любого из этих лентяев-пастырей, сначала я из него студень сделаю, а потом утоплю! Сэмми, помоги мне войти в дом, дай мне руку и налей стаканчик бренди. Я запыхался, сынок.

Когда мистер Пиквик, осторожно подготовив Арабеллу и многократно заверив ее, что нет оснований впадать в уныние, сообщил ей, наконец, о своем неудачном визите в Бирмингем, Арабелла залилась слезами и, громко всхлипывая, стала жалобно сетовать на то, что она послужила причиной размолвки между отцом и сыном.

– Дорогая моя, вы совсем не виноваты, – ласково сказал ей мистер Пиквик. – Разве можно было предвидеть, что старому джентльмену покажется столь нежелательным брак его сына? Я уверен, – добавил мистер Пиквик, взглянув на ее хорошенькое личико, – что он понятия не имеет о том, какого удовольствия лишает себя.

– Ах, милый мистер Пиквик! – воскликнула Арабелла. – Что нам делать, если он не перестанет на нас сердиться?

– Ждать терпеливо, моя дорогая, пока он одумается, – весело отвечал мистер Пиквик.

– Но, милый мистер Пиквик, что будет делать Натэниел, если он лишится поддержки отца? – спросила Арабелла.

– В таком случае, милочка, – отозвался мистер Пиквик, – я смело предсказываю, что он найдет друга, который охотно окажет ему поддержку на жизненном пути.

Намек мистера Пиквика был настолько прозрачен, что Арабелла не могла не понять его. Обняв его за шею и нежно поцеловав, она зарыдала еще громче.

– Полно, полно, – сказал мистер Пиквик, беря ее за руку. – Подождем еще несколько дней, может быть он напишет или как-нибудь откликнется на сообщение вашего мужа. Если же он ничего не ответит, я уже придумал с полдюжины планов, и любой из них вас утешит. Не плачьте, моя дорогая!

С этими словами мистер Пиквик нежно пожал руку Арабелле и попросил ее осушить слезы и не огорчать мужа. Арабелла – самое кроткое создание в мире спрятала носовой платок в ридикюль, и к приходу мистера Уинкля она уже улыбалась и сверкала глазками, как в тот день, когда впервые его пленила.

«Печальное положение создается для этих молодых людей, – размышлял мистер Пиквик, одеваясь на следующее утро. – Пойду-ка я к Перкеру и попрошу его совета».

Мистер Пиквик стремился в Грейз-Инн-сквер еще и потому, что хотел покончить денежные расчеты с добродушным маленьким поверенным. Позавтракав на скорую руку, он так быстро привел свое намерение в исполнение, что не было еще десяти часов, когда он очутился у Грейз-Инна.

Когда он поднялся на площадку лестницы перед конторой Перкера, оставалось еще десять минут до прихода клерков, и мистер Пиквик коротал время, глядя в окно.

В это ясное октябрьское утро даже грязные старые дома как будто повеселели: пыльные окна, казалось, сверкали, когда на них падали солнечные лучи. Клерки один за другим стекались к подъездам и, взглянув на большие часы, ускоряли или замедляли шаг в зависимости от того, в котором часу открывались конторы. Те, чья контора открывалась в половине десятого, пускались вдруг чуть ли не рысью, а джентльмены, которым надлежало прийти к десяти, начинали шагать с аристократической медлительностью. Пробило десять, клерки развили небывалую скорость, и каждый из них, обливаясь потом, мчался быстрее, чем его предшественник. Со всех сторон доносился стук открывавшихся и захлопывавшихся дверей; словно по волшебству, во всех окнах появились головы; привратники заняли свои посты; прачки в стоптанных туфлях выбегали из контор; почтальон шнырял из дома в дом, и весь юридический улей загудел.

– Раненько к нам пожаловали, мистер Пиквик, – раздался голос за его спиной.

– А, мистер Лаутен! – отозвался сей джентльмен, оглянувшись и узнав старого знакомого.

– Довольно-таки жарко, – сказал Лаутен, вынимая из кармана брамовский ключ с затычкой, чтобы в него не забивалась пыль.

– Вы как будто разгорячились, – заметил мистер Пиквик, улыбаясь клерку, который был красен как рак.

– Я шел довольно быстро, – сообщил Лаутен. – Была половина десятого, когда я проходил по Полигону. Да это неважно, раз я пришел раньше его.