Здесь, у главного входа в Третьяковскую галерею, его уже поджидал Марков, выглядевший усталым и раздраженным. Этим утром капитан был одет по гражданке: штатский костюм темно-синего цвета, белая рубашка с мягким воротником. На лацкане пиджака красовался значок «ГТО» первой степени.

– Докладывай! – возбужденно приказал Кудрявцев, после того как Олег Сергеевич загрузился на переднюю парту «Волги».

– Ложная тревога, Владимир Николаевич! – одновременно и сердито, и виновато выдохнул подчиненный. – Наружка перестаралась.

– В каком смысле?

– Топтуны выдали желаемое за действительное. Идиоты! Всех, блин, на уши поставили! А в итоге получилось как у Шекспира: много шума и – ничего.

– Загадками говорить изволишь? Толком объясни!

Марков вздохнул и принялся объяснять. Толком о бестолковом…

Полчаса назад примчавшийся в Лаврушинский с группой захвата Олег Сергеевич принял на выходе из музея ведомого наружкой молодого человека. Тот и в самом деле оказался иногородним студентом, учащимся 2-го курса Бауманки Андреем Лобановым.

В ходе недолгого, но обстоятельного разговора с задержанным выяснилось, что сей девятнадцатилетний балбес, имевший неосторожность именно в это утро осчастливить своим визитом Третьяковку, долгое время мечтательно наблюдал за господином Джаггером. Мечтательность в данном случае объяснялась тем, что в процессе экскурсии американец активно двигал челюстями, перекатывая во рту предмет лобановского вожделения – жевательную резинку. Когда же это занятие посольскому повару наскучило, он, не узрев окрест мусорной корзины и не желая портить паркета, не придумал ничего лучше, как сбросить отслуживший товар в цветочный горшок. Откуда его украдкой и позаимствовал раскатавший губу студент. Дабы по возвращении в общежитие отмыть заветный комочек и довершить процесс «жевания» – вероятно, вплоть до окончательного расщепления импортной резины на атомы.

Поскольку никаких меточных признаков на окаменевшей резинке обнаружено не было, студенту Лобанову сунули пару подзатыльников, тезисно прочитали лекции о моральном облике передовой советской молодежи и об инфекционных заболеваниях, передаваемых со слюной, после чего отпустили восвояси. Соответственно, приказ о спешной организации наблюдения за мистером Джаггером был отозван, а Оксане Бойковой, вынужденно затянувшей экскурсию на целых сорок минут, дали наконец отмашку заканчивать.

Так что к приезду Кудрявцева окультурившиеся американцы уже погрузились в свой автобус и благополучно укатили в посольство. Не подозревая, сколько нездоровой движухи произошло за последний час вокруг их сплоченного буржуазного коллектива…

– …Одно слово – провинциал. Жил в лесу, молился колесу. А тут приехал – столица, музеи, ГУМ, Арбат, «Пекин». Опять же иностранцы запросто шляются.

– А все ваша пресловутая оттепель! – недовольно проворчал Кудрявцев. – С таким молодым поколением сами не заметим, как просрём державу. За журналы «Плейбой» и за жевательную резинку.

– Да бросьте, Владимир Николаевич! Такие, как этот Лобанов, скорее исключение, нежели правило. Нули без палочки – они во все времена были и будут.

– Не скажи. Вот кажется, что такое нуль? Ничто? Однако критическая сумма подобных ничто в итоге дает нечто… Да, а на наружку, Олег Сергеевич, ты зря погнал. Они-то как раз сработали профессионально. Да, результат в данном случае получился, мягко говоря, комичный. Но, как известно, лучше перебздеть, чем не…

– Согласен. Тем более, во всем сыскиваются и свои положительные стороны.

– О как? Озвучь хотя бы одну.

– Я вот, к примеру, позвонил Катерине и высвистал сюда. Раз уж так обернулось, да еще в выходной, хочу в Третьяковку наведаться. Сто лет не был. Не хотите составить компанию?

– Нет, спасибо. У меня сегодня не музейное настроение. Сейчас машину в гараж перегоню и, пожалуй, пройдусь немножко. По центру, да на своих двоих. Тоже, как ты выражаешься, сто лет не гулял…

Здесь надо заметить, что в «не музейном» настроении Владимир Николаевич плотно пребывал последние двадцать с гаком лет. Нет, разумеется, когда того требовала служебная необходимость, музеи и им подобные очаги культуры он посещал. И в одиночку, и в составе делегаций. И в Союзе, и за границей.

Вот только всякий раз подобного рода визиты неизменно оборачивались для него последующими болезненными воспоминаниями из собственного ленинградского прошлого времен поздней весны 1941-го. И всякий раз в подобных случаях Кудрявцев, добравшись до своего служебного кабинета, запирался в оном, доставал из сейфа фотографию Елены, ставил ее перед собой и мучительно напивался.

В мучительном же одиночестве…

Ленинград, май 1941 года

За первой индивидуальной экскурсией по Русскому музею вскоре последовала вторая, а за ней – еще одна. Вот именно после той, третьей, состоявшейся вскоре после первомайского праздника, ознаменовавшегося нежданным природным катаклизмом[23], окончательно и безоговорочно очарованный Еленой Кудрявцев, наконец, решился…

– …Уффф! Голова кругом идет! Столько всего увидел!

– А ведь мы с вами, Володя, за эти три посещения даже и половины основной экспозиции не посмотрели.

– Не может быть? Даже половины?

– Какой вы смешной. Интересно, что вы скажете, когда попадете в Эрмитаж? Вот там голова не кругом – кругами пойдет.

Они вышли из служебного подъезда и направились на круг площади Искусств, что в ту пору еще не была увенчана «открыточным» Пушкиным работы скульптора Аникушина и по привычке продолжала именоваться ленинградцами площадью Лассаля.

– Интересная все-таки у вас профессия. Каждый день среди картин, статуй и прочей красоты.

– Похоже, Володя, вы нас со смотрителями залов путаете.

– То есть?

– Обыкновенно на работе я дальше запасников и нашей с Люськой каморки не выбираюсь.

– Да вы что?! Не может быть!

– Именно. А уж какими вещами порой заниматься приходится – не приведи Господь!

– Например?

– Например, писать, согласно спущенного плана, псевдонаучное исследование на тему: «Увязка данных экспериментального изучения цветоформенного образа в процессе восприятия и данных цветоформенного анализа устойчивых образов в живописи с социологией как метод в подходе к марксистскому искусствоведению».

– Ни фига себе! Ой, извините!

– Ничего страшного.

– Я такое не то что написать, выговорить не смогу.

– Вот видите. Не все у нас так просто. К сожалению.

– Елена, а… а можно просьбу?

– Пожалуйста.

– А две?

Елена задорно рассмеялась:

– Как любил в подобных случаях выражаться мой отец: «Ты, бабка, пеки блины. А мука будет».

– Странно.

– Почему?

– Как-то не бьется, не стыкуется подобное выражение с профессором.

– Отчего же? Папа очень любил народные русские поговорки, знал их великое множество. Самое забавное, что некогда его пристрастил к ним самый натуральный швед.

– Что за швед?

– Вильгельм Наполеонович Гартевельд. Был такой композитор. Не слышали?

– Нет.

– Потрясающий человек. Швед, который настолько влюбился в Россию и в русскую культуру, что переселился к нам и прожил здесь почти сорок лет. Сочинял музыку на стихи русских поэтов, ездил в этнографические экспедиции, где записывал песни тюрьмы и каторги. Как раз в одну из таких поездок по Сибири, в Тобольске, они с папой и познакомились.

– А что ваш отец делал в такой глухомани?

– В 1908 году папу попросили прочесть там курс лекций. Даже страшно представить, что в ту пору мне было всего-навсего…

– Сколько?

– Володя, разве вы не знаете, что задавать подобные вопросы женщине – верх неделикатности?

– Извините.

– Ладно. Так что там у вас за две просьбы?

– Просьба первая: давайте перейдем на ты?

– Да запросто. Принимается. А вторая?