– А ну разошлись все! Живо! – сердито вклинился в толпу участковый Антонов. – Я кому говорю? Покиньте место преступления! Устроили, понимаешь! Что вам здесь – кино?

Продолжая рядить и судачить, народ потянулся на выход, а участковый, опустившись на холодный камень ступеней, прижал к себе Юрку и, гладя его по голове, взялся хрипло, неуклюже просить:

– Юра, сынок, ты это… Не надо тебе здесь… Сейчас бригада подъедет, улики станут сыскивать, следы… Пойдем, слышишь? Не нужно тебе тут…

– Дорогие друзья! Степан Казимирович благодарит всех собравшихся этим вечером в нашем прекрасном зале. А мы, в свою очередь, пожелаем ему крепкого здоровья, долгих лет жизни и с нетерпением станем ждать от него новых, столь же замечательных книг. На этом наша встреча закончена. Сейчас все желающие смогут подняться на сцену и получить автограф от автора. Только организованно, товарищи! В порядке живой очереди!..

– …Подпишите: «Петру Сергеевичу Постникову в день пятидесятилетия. Так держать, старина!» Только чтоб «Так держать» обязательно!

– Будьте любезны: «Уважаемым читателям библиотеки № 3 Куйбышевского района». О, благодарю! Завтра же поставим на самое видное место.

– Степан Казимирович! Если не сложно, напишите: «Пашенька! Учись хорошо, как Ленин, о котором я рассказываю в этой книжке. Дядя Гиль».

– «Любимой теще от Николая». Ну и «от автора», разумеется.

– «Зиночке». Нет-нет, Зинаиду она категорически не воспринимает. Именно «Зиночке».

– Сделай, дорогой: «Тоги от Гии. Проездом из Москвы». Ай, спасибо, дорогой!

– «Давиду Исааковичу». Это я… А можно в скобочках расшифровку подписи?

– А мне сразу две. Эту – «Виктору». А вторую я пока даже не знаю кому. Просто напишите как-нибудь абстрактно – с пожеланием, но без имени.

– «В личную библиотеку т. Красикова». Нет-нет, не здесь. В левом углу! Мерси.

– …А мне, пожалуй, напишите просто и без изысков: «ЮРЕ АЛЕКСЕЕВУ ОТ ДЕДУШКИ СТЕПАНА».

Ручка в пальцах Тиля дрогнула.

Старик поднял голову, подслеповато всмотрелся в очередного поклонника своего художественного творчества и…

– …Потому-то, Юра, я и не смог приехать на похороны твоей матери. Меня арестовали двое суток спустя. Фактически сняли с ленинградского поезда.

– И сколько в общей сложности просидел?

– Мариновали в Бутырке вплоть до октября 1941-го. И на том спасибо, что к стенке не поставили.

Покинув здание ДК, Барон и Гиль, отказавшись от любезно предоставленной организаторами вечера машины, неспешным пешочком брели по Лесной улице в сторону метро «Белорусская». И сама погода располагала, а главное – лишние уши этим двоим были ни к чему. Слишком многое и слишком интимное требовалось поведать друг другу.

– А имелось за что? Ставить?

– А разве тогда это было обязательно? – горько усмехнулся Степан Казимирович. – Но, после того как две трети персонала ГОНа забрали на фронт, кремлевские пассажиры спохватились: война войной, но ведь кому-то надо и баранку вертеть? Вот меня и возвернули обратно, в гараж. Даже денег дали, на вставить зубы.

– Ого! Как это мило с их стороны.

– Не стоит обольщаться. Дали, разумеется, не милосердия, а возврата представительского вида ради.

– Все равно. Хоть в чем-то повезло.

– Да уж. Между прочим, в те военные годы мне самого Вышинского довелось возить.

– И как оно работалось? С человеком, который «незадолго до» росчерком пера мог утвердить тебе смертный приговор?

– Обыкновенно работалось. Как ни странно, в личном общении Андрей Януарьевич был весьма располагающим к себе человеком. Образованный, эрудированный, со здоровым чувством юмора.

– Палач с чувством юмора. Пожалуй, такое возможно только у нас.

– Согласен, невинных жертв персонально на счету Вышинского предостаточно. С таким багажом не то что в рай – на порог чистилища не пустят. А знаешь как у нас в гараже его за глаза называли? Андрей Ягуарович. Но именно с Вышинским я, впервые после своей бутырской отсидки, оказался в Ленинграде.

– И когда это случилось?

– Осенью 1943-го. Сразу, как только представилась возможность, кинулся к вам, на Рубинштейна, – а дома-то и нет. Ни самого дома, ни тебя с Ольгой… Где бабушку-то похоронили?

– В крематорий кирпичного завода я ее отволок. Глагол, хоть и грубый, но наиболее точно соответствующий действительности. Подхоронить к маме с дедом – некого было просить.

– Это где ж такой завод?

– На Средней Рогатке. На его месте после войны Парк Победы отстроили[42].

– Значит, без могилки осталась, горемычная? Э-эх, жизнь ты наша, скотейно-первостатейная. Значит, в какой-то момент вы совсем одни остались?

– Да. Думаю, кабы не оставшиеся февральские бабушкины карточки, не выжили бы. Но все равно трудно было. Опять же Ольга постоянно плакала. Бабушка умерла буквально на ее глазах, тут уж Северным полюсом не отбрешешься.

– Каким полюсом? При чем здесь?..

– Когда отца арестовали, Ольке наплели, что его срочно в командировку отправили, на Северный полюс. А когда маму убили, наврали, что она туда, к нему, на помощь поехала.

– И что же, верила она?

– Верила. А как не верить, если бабушка все это время письма ей писала от лица родителей. Специально на главпочтамт ходила, покупала там марки дорогие, с кораблями и белыми медведями, и оттуда на наш адрес отправляла.

– Да-а… Героическая была женщина Ядвига Станиславовна. Юра, а бабушка перед смертью ничего тебе не рассказывала о тетрадях?

– Каких тетрадях?

– Ты знал, что у вас в квартире имелся тайник? – по-одесски, вопросом на вопрос, ответил Гиль. – Твоим дедом сооруженный?

– Тайник? – преувеличенно удивленно переспросил Барон. – Ничего себе! Погоди, дед Степан, но ведь у нас был обыск? Как же энкавэдэшники его не нашли?

– Так ведь не зря твоего деда именовали на кафедре «наш Кулибин»! Профессор Кашубский смастерил тайник вскоре после революции, резонно опасаясь налетов и экспроприации. Там они с Ядвигой Станиславовной хранили кое-какие фамильные ценности – памяти ради и на черный день. В конце 1940-го я попросил твою бабушку схоронить в тайнике свои записи. И, судя по всему, именно из-за этих тетрадок все несчастья на вашу семью и обрушились. Так что крепко виноват я перед тобой, Юра. Перед тобой и…

– Не надо, дед Степан. Ни перед кем ты не виноват. Это время такое было. Сволочное.

– То-то и оно! Всякий раз, когда мы делаем нечто, не соответствующее нашей морали и убеждениям, мы обязательно сваливаем вину на время. Дескать: а что делать? Время такое!

Последние слова Степан Казимирович произнес с заметной одышкой. Учуяв это, Барон тревожно посмотрел на старика, и тот виновато признался:

– Ох, Юра, устал я что-то шоркаться. Присесть бы где, отдышаться малость?

Барон заботливо подхватил Тиля под локоток, огляделся, но ни единой лавочки окрест не обнаружил. Зато на противоположной стороне улицы сыскалась зазывная ресторанная вывеска.

– А давай-ка мы с тобой в ресторацию завалимся? Там и посидим. Заодно встречу отметим.

– Да вроде как стар я уже для рестораций. Опять же, вряд ли в такое время свободные места сыщутся.

– Чтоб нам, таким красавцам, да не сыскались?..

На ручку входной двери и в самом деле была наброшена табличка «Мест нет».

Впрочем, Барона это обстоятельство нимало не смутило – он требовательно забарабанил по стеклу, и некоторое время спустя на пороге нарисовалась фигура швейцара. С холеной физиономии коего считывалась вселенского масштаба скорбь вкупе с сопоставимых размеров раздражением.

– Грамоте обучены? Или зрение плохое?

– Встречный вопрос: а ты, папаша, вежливости обучен? Или тоже зрение плохое? – На втором вопросе Барон, демонстрируя чудеса престидижитации, засветил невесть откуда нарисовавшийся в его руке червонец, который тут же очутился в накладном кармане швейцаровой как бы ливреи.