– Чего ты сделаешь?

– Володю подготовлю. К твоей персональной экскурсии.

– А почему к моей? – слабо запротестовала Елена. – Это была твоя идея, вот сама и проводи. А у меня работы непочатый край. В том числе – по твоей милости.

– Дурища ты, Ленка! Неужели ты до сих пор не поняла, что он не за картинами, а к тебе пришел? Вон какой букет приволок. Заметь, не мне – тебе на стол поставил. Короче, давай бегом!

Деморализованная стремительным натиском подруги, Елена покорно поплелась по коридору.

– Что, так и пойдешь?

– А как надо?

– Погоди…

Самарина занырнула в подсобку и через пару секунд возвратилась с сумочкой Лены и с одним из раздобытых в ДЛТ свертков.

– Держи, моську подкрась. А вот это наденешь.

– Что это?

– Вот словно чувствовала, помимо чулок кофточку новую прикупила. Давай-давай, мойся-переодевайся. А мы тебя здесь ждем… Фффу, Ленка, ну как же от тебя воняет!

– Да, но…

– И никаких «но»!

Внимательнейшим образом ознакомившись с отчетом Кудрявцева, Петр Семенович незамедлительно затребовал на ковер Синюгина.

То был большой, грузный человек с гладко обритым, лоснящимся черепом. Холеное лицо его, с отвислыми щеками и тяжелыми мешками под глазами, несло на себе отпечаток сытости и самодовольства. Словом, Синюгин являл собой типичного представителя «кабинетного оперативного работника», звезд с неба не хватающего, зато старательно подбирающего чужие упавшие. А уж сколько таковых в управлении «упало» в период чисток 1937–1939 гг., лучше не вспоминать. Как пелось в покамест малоизвестной широким кругам песне, «навеки умолкли веселые хлопцы – в живых я остался один»[17]…

– …Завтра Иващенко передаст твоим, Ван Ваныч, орлам на доследствие материалы по Сортировочной. Ты в курсе за эту историю?

– В общих чертах.

– Валентин Сергеевич склонен думать, что там имели место быть техническая неисправность и ошибка работника депо. Но лично МНЕ кажется, не все так просто. Знаешь, как это бывает? Всё вышло случайно, хотя на самом деле так и планировалось?

– Виноват. Яне вполне… э-э-э-э… – Синюгин скорчил гримасу, должную, по его мнению, отображать мучительную работу мысли.

Томашевский гримасу считал и внутренне ругнулся. Болезненно припомнив, что с сидящим напротив выдвиженцем тонкие намеки не срабатывают. Тут надобно разжевывать предельно конкретно.

– Есть информация, что к этому ЧП, более смахивающему на диверсию, может быть причастен инженер-путеец Алексеев. Вот этот самый. Читай где подчеркнуто.

Старательно шевеля губами, Синюгин прошелся по выделенному тексту.

Не постигнув сути, он невольно перекинул взгляд в начало документа, намереваясь добрать информацию из «шапочного» зачина, но Томашевский эту уловку решительно пресек:

– Отставить! Прочее тебе пока знать необязательно.

– Виноват.

– Короче, в ближайшее время нужно брать этого инженера. Равно как сцепщика Истомина и дежурившего в тот день механика мастерских Штильмана. И уже здесь, у нас, поработать с этими железнодорожниками плотнее. Как говорится, гуртом и батьку мутузить сподручнее.

Последняя фраза была произнесена хоть и цинично, но зато вполне откровенно.

– А-а-а?.. Э-э-э… Сцепщик, механик – оно понятно. Но вот… – Откровенности начальства Синюгин не оценил. Точнее – не распознал. – А что там за… информация? Я к тому, что Алексеев вроде как не имеет прямого отношения к Сортировке?

– Алексеев числится по железнодорожному ведомству с 1918 года, – едва сдерживаясь, на пальцах начал раскладывать Томашевский. – Следовательно, за эти годы был знаком с огромным количеством обслуживающего технического персонала – как нынешнего, так и бывшего. Равно как досконально знает местные тонкости и нюансы. Включая посты охраны и пути подхода-отхода к станциям. Смекаешь, куда клоню?

– Кажется, да.

– И еще: полгода назад на Сортировке проводили реконструкцию с частичной заменой полотна. Проект и последующий инженерный надзор осуществлял отдел, где сейчас трудится Алексеев. Теперь все ясно?

– Так точно, – посветлел лицом Синюгин.

«Ну наконец-то! Кажется, дошло?»

– А коли ясно – иди, работай. Горячку пороть, разумеется, не стоит. Но и не затягивайте с этим делом, время дорого.

– Слушаюсь…

Синюгин с облегчением выкатился из начальственного кабинета, а вымотанный диалогом Петр Семенович внутренне собрался и пододвинул к себе телефонный аппарат.

Властно бросил в трубку:

– Литвин! Соедини меня с Москвой. Да. Жду…

Все то время, пока дежурный обеспечивал соединение, Томашевский нервно постукивал костяшками пальцев по зеленому бархату столешницы.

– Алло?! Пал Григорич? Город Ленина беспокоит! Не отвлекаю от трудов праведных? – В голосе Томашевского отчетливо зазвучали несвойственные ему подобострастно-угоднические нотки.

Зазвучали, к слову, совсем не фальшиво. Так что, присутствуй сейчас в кабинете покойный Станиславский, наверняка вынес бы свое решительное: «Верю!»

– Тут, Пал Григорич, мои орлы одно дельце разматывают. По факту подготовки диверсии на железнодорожной станции… Так что ж? Стараемся. Враг не дремлет, но и мы бодрствуем! Именно… Я к чему веду: похоже, один из подозреваемых – близкая связь вашего… Ну вы понимаете о ком я?.. Насколько близкая? Да, можно сказать, почти родственная. Представляет интерес?.. Прекрасно. В таком случае, как только мы его возьмем, я сразу просигнализирую, и мы скоординируем дальнейшие действия… Да-да, именно в таком аспекте… А как в остальном? Супруга, детишки?.. Па-аанятно… Приветы им от меня, всенепременно… Ну не смею больше… Хорошо. Всего доброго.

Томашевский вернул трубку на прежнее место, сердито посмотрел на телефон и, спуская пар, выругался в адрес столичного собеседника:

– У-уу, холуй в лампасах! Почесалася свинья о лубянский тын!

Благо собеседник его уже не мог слышать…

– …а ведь я знала, Барон, что этой ночью ты от меня никуда не денешься.

– Откуда такая проницательность, Любаша?

– А у меня бабушка колдуньей была.

– Да неужто? Настоящей колдуньей?

– Ну вещуньей. Или как правильно? Ведуньей?

– Да неважно.

– Согласна, неважно. Главное, я наворожила, что сегодня ты обязательно будешь мой. И, видишь, все получилось?

– Вижу. Вернее – плохо вижу, темно.

– А так?

– У-у-у! Теперь – да.

– И как я тебе?

– Хорош-ша! Крыть нечем.

– Так уж и нечем?

– Ну постараемся сыскать. Дополнительные резервы.

– Обязательно сыщи. А пока обними меня! Еще крепче… Еще… Еще… Еще…

Барона разбудило пение птиц. Это было столь поразительно, что он не сразу сообразил, где находится. Но стоило лишь разлепить веки, как реальность, в виде аскетичной и неопрятной конурки блат-хаты, расставила все по местам. Попутно выяснилось, что он лежит в кровати, под ватиновым одеялом и в костюме Адама.

Барон осторожно повернул голову. Та нехотя повиновалась и уткнулась в колосящуюся, благоухающую потом Любину подмышку. Обладательница оной, облаченная соответственно в костюм Евы, спала, смешно причмокивая во сне пухлыми губами. Словно бы продолжала добирать недополученные ночью поцелуи.

Барон перекатился на другой бок, спустил босые ноги на грязный пол, сел и осмотрелся. Пиджак висел на вбитом в стену гвозде, брюки и рубашка валялись метрах в трех от кровати, но вот трусов окрест решительно не наблюдалось.

Пришлось заняться раскопками в постели. В том числе осторожно пошарить под горячим женским телом.

– А? Что? – не открывая глаз, пробурчала потревоженная Люба.

– «Светильник ночи сгорел дотла. В горах родился день»[18].