– Вот и хорошо.

– А я так думаю: какие такие могут быть срочные дела на складе? Врет она все. Просто Женька, узнав про наши дела, небось полные штаны наклал.

– Мама! Ну что ты такое говоришь?

– Что думаю, то и говорю, – огрызнулась Ядвига Станиславовна. – За шкуру свою перепужался, прощелыга. За то, что ему дружеские отношения с врагом народа, случись чего, приписать могут.

– Перестань немедленно! Никакой Сева не враг народа, и ты сама прекрасно это знаешь!

– Я-то знаю, а вот ироды эти, которые по ночам…

– МАМА! Прекрати! Дети услышат!

– Все, молчу-молчу! Ухожу-ухожу! – Ядвига Станиславовна попятилась к двери и, бросив прощальный взгляд на дочь, с болью попросила: – Ну не убивайся ты так! Я уверена, что скоро во всем разберутся и Севу отпустят. Слышишь?

– Слышу.

– Ты до Степана дозвонилась?

– Да.

– И что он сказал?

– Сказал, подключит все свои московские связи. А при первой возможности приедет сам.

– Вот видишь!

– Бабуля! Пошли уже! Опоздаем на кино! – донесся из прихожей возбужденный, нетерпеливый голос Оленьки, и Ядвига Станиславовна вышла из комнаты…

…Разнопоколенческие осколки семейства Алексеевых спустились во двор.

На фоне мрачных бабушки и брата Ольга, в новеньком платьице, белых гольфиках и при бантах, смотрелась по-особенному нарядно.

– Бабуля! А когда мы поедем в гости к папе на Северный полюс?

От этого невинного вопроса Юрий нахмурился еще больше.

– Как только он там обустроится, так и поедем, – нашлась бабушка.

– Надо ему телеграмму послать, чтобы обе… тара… ивался быстрее, – авторитетно рассудил ребенок. – А то лето наступит, пролетит и не заметишь. А там – Юрке в школу, мне в садик.

– Ничего страшного. Ради такого дела можно будет садик пропустить.

– Ур-раа!! Юрка, ты слышал? Можно пропустить!

– Слышал. Не ори так.

– А я не орю… ору, а просто так радуюсь. Бабуля!

– Ну что еще?

– А почему мама с нами в кино не пошла?

– Она себя плохо чувствует. Голова болит.

– А разве, когда день рождения, может голова болеть? У меня вот никогда не болит.

– Потому что там болеть нечему, – не выдержал Юрка. – Мозгов-то нет!

– Нет, есть чему болеть! Есть мозги! Бабуля, а чего он дразнится?

Минут через пять на углу Рубинштейна и 25-го Октября Алексеевы – Кашубские буквально секундами разминулись с Кудрявцевым, двигавшимся встречным галсом.

И это была очередная роковая случайность.

Потому как, наткнувшись на Володю и влекомый им роскошный букет роз, Ядвига Станиславовна поняла бы его маршрут и намерения. А поняв, сделала все возможное, чтобы этим вечером Кудрявцев не сворачивал с Невского, а шлепал бы себе прямо и… хм… куда подальше. От греха.

Но, увы, пересечения не произошло. А вот грех…

Грех, скажем так, имел место быть…

Когда Бог хочет наказать человека, Он лишает его разума. Когда же Бог хочет наказать нас этим человеком, Он лишает его совести.

В тот момент, когда пылкий влюбленный Кудрявцев поднялся на лестничную площадку и остановился перед заветной дверью, и разум, и совесть покинули его окончательно. Самое печальное, что не бесповоротно.

А ведь спроси его сейчас: зачем он, пренебрегая мудрыми советами товарища, этим вечером приперся в дом, в котором поселилась беда, Кудрявцев не смог бы произнести в ответ ничего вразумительного.

Более того, всю дорогу до Рубинштейна Володя убеждал себя, что именно сегодня ему в самом деле не следует встречаться с Еленой. Убеждал, но продолжал движение. Аки тот пьяница, что в очередной раз собирается бросить пить и отмечает это свое решение очередной же стопочкой. Короче, налицо имелось самое натуральное помешательство. Помноженное на эгоизм влюбленного человека и возведенное в куб решимостью расставить, подвернись такая возможность, все точки над «ё»…

Кудрявцев покрутил ручку старорежимного звонка, и в недрах квартиры исключительно однозвучно загремел колокольчик. Открыли ему очень не сразу, так что у Володи оставался последний крохотный шанс отмотать ситуацию назад и убраться восвояси. Однако он этим шансом не воспользовался.

Наконец щелкнули замки, дверь тихонько скрипнула, и на пороге возникла Елена. В простеньком домашнем платьице и тапочках на босу ногу. Непривычно растрепанные, неуложенные волосы, красные от бесконечных слез глаза, заметно опухшее лицо. Очень такое говорящее лицо.

Но Кудрявцев, работая легенду пребывающего в неведении человека, сделал вид, что разительной перемены в облике возлюбленной не заметил, и, размахивая букетом, дурашливо процитировал вольный парафраз Агнии Барто:

– Поздравляю с днем рождения! Надеюсь, я не сильно опоздал?

В ответ Елена одарила его недоуменным, полным тоски взглядом, а затем устало привалилась к стоящей в прихожей этажерке и… зарыдала в голос.

– Лена! Что с тобой?

Задав совершенно искренним голосом совершенно идиотский вопрос, Кудрявцев, не дожидаясь приглашения, шагнул в квартиру и прикрыл за собой входную дверь…

Ядвига Станиславовна и Оленька стояли во дворе дома№ 100, где располагался старейший в городе кинотеатр «Галант», последние десять лет носивший новое имя – «Колизей». Почему подобной чести удостоился именно древнеримский амфитеатр, а не какая-нибудь, к примеру, «Парижская Коммуна», история умалчивает.

– …Ну вот, прокопались! – Из помещения касс вышел раздосадованный Юрка и сердито зыркнул на сестру: – А все из-за тебя, Олька! Из-за твоих дурацких бантиков!

– Что опять стряслось? – устало поинтересовалась бабушка. – Билетов нет?

– На «Суворова» уже нет! Остались только на эту ерунду, – Юрка ткнул пальцем в киноафишу с рекламой «Музыкальной истории».

– Почему же сразу ерунду? Там, между прочим, сам Лемешев играет.

– Вот именно! – с важностью подтвердила Оленька.

– Вот и целуйтесь со своим Лемешевым!

– Юрий?! Что за тон? Что за манеры?

– А того! Говорил же: заранее надо было билеты брать!

– Ничего страшного. Сегодня сходим на «Музыкальную», а в следующий раз на твоего «Суворова».

– Вот в следующий раз и пойду. А сегодня – не хочу.

– Юрий! Ты ведь взрослый мальчик, что за капризы? Почему по твоей милости мы с Олей…

– Ничего и не вынуждены! Вы идите на своего Лемешева, а я лучше пойду обратно во двор, с пацанами поиграю. Только вы мне денег дайте – мою долю на билет и на мороженое.

– Ну не знаю… Не по-людски это как-то…

– По-людски, по-людски, бабуля! – авторитетно успокоила Оленька. – Пусть Юрка идет к своим хулиганам и не портит нам с тобой праздничного настроения.

– Да уж, настроение праздничнее некуда, – вздохнула Ядвига Станиславовна и полезла в сумку за кошельком…

Успокоить Елену было непросто, однако неопытный в подобных делах Кудрявцев обнаружил в себе недюжинные способности психолога. Понимая, что дежурные слова поддержки, вроде «мне очень жаль», «сочувствую», «держись», в данном случае не сработают, он решил обойтись без слов вовсе. Участливо приобняв, он провел рыдающую Елену в гостиную, усадил на гостевой диванчик, под ту самую, глянувшуюся Кудрявцеву при первом визите акварель с морским пейзажем, подсел рядом и, крепко прижав к себе, дал возможность и выговориться, и выплакаться вволю. Сам же все это время молчал и нежно, словно ребенка, гладил ее по голове.

Когда же и слова, и слезы закончились, иссякли, он поднялся с дивана, вытащил из портфеля припасенную к праздничному столу бутылку водки, по-хозяйски достал из буфета два «гусь-хрустальных» стакана, наполовинил их и заставил Елену выпить.