– Та-ак! – грозно прорычала торговка, уперши пухлые руки в еще более пухлые «боки». – А ты почему не убежал? С остальными воришками?

– Они не воришки, тетя, – шмыгнул носом Юрка. – Они… они просто пошутили.

– Хороши шуточки! Я вот сейчас милицию вызову и заявление напишу. О краже в особо крупном размере. Вот тогда и поглядим: кто над кем смеяться будет!

– Не надо милицию. Вот… – Юрка вытащил из кармана мелочь и дрожащей рукой ссыпал на блюдечко: – Это за всех… До свидания.

– Стоять!

Несостоявшийся разбойник испуганно втянул голову в плечи.

– Сдачу забери! Мне от воришек лишнего не надо!

Сгорая от стыда, паренек сгреб сдачу и понуро поплелся к переходу.

– А ну вернись! Трубочку возьми! Давай-давай. Раз уж уплочено…

Ночью, снова и снова переживая эпизоды ограбления, Юрка долго не мог уснуть. В детской голове его роились не по годам взрослые вопросы: «…Почему я это сделал? Посчитал, что пацаны совершили ошибку и ее надо исправить? Или всего-навсего испугался? Но чего? Понятно ведь, что никакую милицию тетка вызывать бы не стала. Не убыло бы от нее, с четырех мороженых. А если так… Чего в моем поступке было больше: нормальной пионерской и папа-маминой правильности? Или все-таки страха перед возможным наказанием?.. Яне смог, потому что струсил? Или потому что не захотел? МОГУ ЛИ Я И В САМОМ ДЕЛЕ УКРАСТЬ МОРОЖЕНОЕ? Или способен только на то, чтобы расплатиться за тех, кто убежал?»

О как! При всей, казалось бы, мелочности повода, вопросы, тем не менее, ставились вполне сопоставимые с гамлетовским «to be, or not to be». Ничуть не меньше…

– … Ты чего такой смурной сегодня? – прозвучало за спиной игривое.

Барон поворотился и почти уткнулся в рвущийся на свободу из условных приличий платья роскошный бюст Любы. Бабы во всех отношениях столь же интересной, сколь строптивой. На протяжении всего вечера Люба метала в его сторону пытливые, зазывалистые взгляды, что, в общем-то, неудивительно: Барон был мужчиной видным. Да и манЭры, в отличие от прочих здесь присутствующих, какие-никакие присутствовали.

– Я? Смурной?

– Ага. Как ни посмотрю: пьешь мало, ешь – еще меньше.

– Аппетита нет.

– Молодой, здоровый, а аппетиту нет? – Люба слегка изогнулась в пояснице и, коснувшись припухлыми губами профессиональной минетчицы баронова уха, заговорщицки зашептала: – Пойдем наверх? Я тебе и аппетит, и еще кой-чего подыму, а?

– Так рановато вроде. Подымать?

– Окстись, ночь на дворе! Просто она все еще немножечко белая, ночь-то. Потому и незаметная. И вообще – в этих делах только поздновато бывает. Но рановато – никогда.

– Мудрая ты женщина, Люба.

– На том стоим, хотя другим кормимся. Ну и?

– Не части. Может, потом, позже?

– Дело твое. Я два раза навязываться не стану, – оскорбившись, потемнела глазами Люба. Фыркнув «ночи стоят белые, мужики не смелые», покачивая кормой, она направилась к патефону с намерением сменить зануду Лещенко на нечто более экспрессивное.

В свою очередь Барон, подхватив недопитый стакан, поднялся и, стараясь не привлекать внимания, вышагнул – сперва в темные сени, а оттуда на летнюю, некогда застекленную, а ныне открытую всем ветрам веранду…

Плотно затворенная входная дверь надежно погасила фоновый гул пьяного разгуляева, а на смену табачному угару явился горьковато-сладкий аромат печного дымка. Среагировавший на движение Матрос, высунувшись из будки, бросил недовольный взгляд на потревожившего его сон человека. Хотел было сбрехать для порядку, но передумал, заленившись, и задним ходом сдал обратно.

Барон вдохнул бодрящего ветерку, поставил стакан на перильце, не без опаски присел на обнаруженный колченогий табурет и достал из кармана давешнюю газетную страницу Развернул, вгляделся в плохого качества печати портрет, размещенный под неприлично длинным заголовком «Новая встреча со старым большевиком. Политиздат выпускает дополненное издание книги С. К. Гиля „Шесть лет с Лениным“». С портрета смотрело умное, немного угрюмое, изборожденное морщинами худое лицо. Лицо человека, который в жизни повидал столько, что давно отвык чему-либо удивляться, а потому глядящего на мир снисходительно, отчасти по-барски.

В очередной раз пробежав невеликую заметку глазами, Барон отложил смятый листок, допил теплую водку, достал папиросу и задымил в ночь. В части белизны которой Люба малость погорячилась: на провисшем, резко почерневшем небе сейчас отчетливо угадывались очертания медвежьего ковша. Притом что звезды об эту пору и в этих широтах обычно проходили по разряду дефицитного товара…

Ленинград, апрель 1941 года

Последняя мирная весна запаздывала: минус четыре градуса в день рождения Ленина – это, извините, ни в какие ворота. Впрочем, пацанов с улицы Рубинштейна природными катаклизмами не напугаешь. Опять же, игра в войнушку – она не для слабаков.

Аккурат в тот момент, когда Юрка и Санька забрасывали комками грязно-снежных гранат временно переоборудованную во вражеский штаб горку, во двор с шиком вкатил лакированный ЗИС-101 с тремя завораживающими хромированными дудочками справа от капота.

– Юрка, зырь! Вроде в ваш подъезд?

– Ага, – напрягшись, подтвердил взлохмаченный, без шапки и в расстегнутом на все пуговицы пальто двенадцатилетний паренек.

Несколькими секундами спустя он во всю прыть несся навстречу выбравшемуся из машины худощавому седовласому мужчине в полувоенном френче и в заправленных в высокие сапоги галифе.

– Деда Степа-аа-ан!

– Узна-ал, узнал старика… – демонстрируя прокуренные желтые зубы, расплылся в улыбке Гиль и, крепко стиснув паренька за плечи, окинул его внимательным изучающим взглядом. – А вырос-то как! Еще не мужик, конечно, но уже мужичок, факт. Знакомься, это дядя Володя.

Только теперь Юрий увидел, что крестный матери прикатил не один. Со стороны задней двери вылез человек в длинном черном кожаном пальто-реглане. Был он много младше Гиля, да и явно помоложе Юркиного отца, но кому это сейчас было интересно? Вот настоящее летчицкое пальто со стягивающимися на запястьях рукавами и специальными застежками, с помощью которых полы можно обернуть вокруг ног и застегнуть как штанины, – это да! Вещь!

– Привет! – весело произнес обладатель «вещи», протягивая крепкую ладонь.

– Здрасьте.

– Как там? Ждут? – Степан Казимирович поднял глаза на балкончик Алексеевых.

– А то! Бабушка в шесть утра встала, пироги готовить.

– Пироги? Неужто с капустой?

– И с капустой, и с вареньем.

– Да, Володя, нам сегодня вдвойне подфартило. Потому как пироги по-кашубски – это, я тебе скажу, наслаждение: еще не райское, но уже и не райкомовское, факт. Юрий, ты как – с нами или еще погуляешь?

– Лучше еще. А то придешь, а там заставят с девчонками сидеть. С Олькой и Лелькой.

– Так там и семейство Самариных заявилось?

– Ага. Бабушка говорит: у дяди Жени – как на чужую гулянку, так «приходим загодя», а как на свою – так «приходите завтра».

Гиль расхохотался – весело, заливисто.

– Вот прямо так и говорит? Да, Ядвига Станиславовна умеет припечатать. Ладно, тогда гуляй. Ах да, совсем забыт. Володя, где там у нас?..

Спутник Гиля забрал с заднего сиденья роскошного авто пузатый портфель и несколько разновеликих, перетянутых шпагатом свертков. Один из них он протянул Степану Казимировичу а тот торжественно переадресовал пареньку:

– На вот, подарочек тебе.

Не желая заморачиваться с узлами, Юрка нетерпеливо разорвал бумагу, сунул руку и…

УХ ТЫ! Да и шут-то с ним, с кожаным пальто. Ведь внутри свертка оказался…

Нет, не может быть?!

– Он… он что… настоящий? – дрожащим голосом уточнил Юрка, вытаскивая в нескольких местах потертый, обалденно пахнущий кожей танкистский шлем.