– Допустим. И что же?

– Про тебя и в газетах изредка писали, и к пионерам на сборы возили, книжку еще до войны собирались выпустить. А Павел Иосифович, будучи в то же самое время допущен к телу САМОГО, был лишен возможности даже женщине своей о том поведать. Потому как – строжайшая государственная тайна. Представляешь, какие это муки? Осознавать, что ты – «причастный», а окружающие о твоей «причастности» ничего не знают. Ну да, повторюсь, это всего лишь одна из версий.

– Плесни! – покосившись на початый армянский презент, мрачно приказал Гиль.

– Ты же сказал, что стахановскую норму выполнил?

– Перестань глумиться. Мне сейчас не до смеха.

– Извини, – Кудрявцев потянулся за бутылкой. – С тебя тост, ибо моя фантазия истощилась. Разве что воспользоваться универсальным: «За Родину, за Сталина!»

Гиль такого юмора не оценил. Заговорил отрешенно о, похоже, не единожды передуманном:

– Когда Юре было лет пять, он подарил мне свой рисунок. Неумелый такой, корявый. К слову, Оленька – та в мать пошла, она в его лета рисовала гораздо лучше. Так вот: на рисунке Юра изобразил размахивающего шашкой буденновца на коне. Но дело не в рисунке, а в подписи к нему.

– И что за подпись?

– Там было написано: «Бей всех гадов!»

– Смешно.

– Тогда мне тоже так показалось. А вот теперь, с высоты прожитых лет и пережитых событий, думается мне, что в этой наивной детской фразе заложен глубокий философский смысл. В конце концов, согласись, подобный девиз отлично смотрелся бы, к примеру, на рыцарском щите.

– Соглашусь, принимается. И в качестве девиза, и в качестве тоста. В таком случае комбинируем: «За Родину, за Сталина и против всех гадов!» Вздрогнули!

Они чокнулись, выпили.

Закусывать не стали – зажевали нахлынувшими воспоминаниями.

– А ведь я, Казимирыч, по долгу службы, присутствовал при сем, как вычурно выражаются англичане, перформансе.

– Каком перформансе? О чем ты?

– О мероприятии, состоявшемся в ночь на 1 ноября прошлого года. Когда тело Сталина из Мавзолея вынесли и закопали рядышком, по-тихому.

– Ты же знаешь, Володя, я никогда не был ни оголтелым, ни пассивным сталинистом.

– Аналогично. Хотя в последнее время очень многие отчего-то пытаются прицепить на меня именно такой ярлык. Извини, я перебил.

– Тем не менее, как по мне, так негоже это – покойников туда-сюда волочить.

– Полностью согласен. Тем паче что труп, что мумия, что картина или фотография, – это ведь не человек, а лишь изображение. А сам Сталин никуда не растворился, никуда не делся. Неважно, в Мавзолее он лежит, у Кремлевской стены или еще где. Ты ведь, Казимирыч, лучше меня знаешь, что даже и Ленин – он ведь тоже просто человек был. И к нему точно так же предостаточно вопросов имеется. Так ли в конечном итоге всё у нас устроилось, как Ильич хотел, не так ли? В слезах он помирал? В счастье? Или, напротив, в муках совести? Кто теперь может сказать наверняка?

– Никто, – подтвердил Гиль.

– В том-то и беда. У каждого из нас лишь крохотный, индивидуальный кусочек правды: у палачей он один, у жертв другой, у случайно мимо проходивших – третий, у беспристрастных исследователей – четвертый. И едва ли эти кусочки сложатся в единую мозаику. Так и будет существовать в этом мире бесконечное множество правд. Аки, если верить астрономам, миров во Вселенной. Притом что и у всякого астронома, заметь, тоже своя, отличная от сотоварищей по телескопу, правда имеется…

– Алло! Слушаю!

– Доброй ночи, Аллочка. Надеюсь, я тебя не разбудил?

– И не надейся. Разумеется, разбудил. Или, быть может, ты самонадеянно посчитал, что я всю ночь стану дождаться, когда ты соизволишь объявиться?

– Ради бога, прости. Я тут своих московских друзей, еще по старой журналистской работе, случайно встретил. И они уговорили меня заночевать у них – пополуночничать, юность былую повспоминать. Ты на меня не сердишься?

– Вот еще глупости! Мне абсолютно безразлично, где ты ночуешь и с кем.

– Жаль. Потому что как раз мне очень многое совсем даже небезразлично.

– Да? И что же, например?

– Например, что в данный момент на тебе надето? И надето ли вообще?

– Так за чем же дело стало, товарищ журналист? Приезжай и сам посмотри. Мне теперь все равно долго не уснуть.

– Я бы с радостью, но… мои друзья – они за городом живут. Боюсь, все электрички уже того. Но я клятвенно обязуюсь загладить вину.

– И каким образом?

– Какой у тебя самый любимый ресторан?

– Допустим, «Пекин».

– Тогда завтра, вернее, уже сегодня, ровно в 18:00, жду тебя в «Пекине». Отметим очень важную для меня дату.

– Это какую?

– Два дня нашего знакомства.

– Ах, Юрочка! Что ты со мной делаешь, негодный мальчишка? На тебя ведь ну совершенно невозможно сердиться.

– Тогда в 18:00 в «Пекине». И попрошу не опаздывать, готовится сюрприз.

– Что за сюрприз?

– Секрет. Все, спокойной ночи. Целую тебя. Во все скромные и не очень места.

– И я тебя тоже, Юрочка. Во все… И все-таки ты большой негодник! Мог бы, по крайней мере, раньше позвонить. Я ведь за эти часы бог знает что успела передумать!..

…Барон повесил трубку и весьма довольный состоявшимся разговором вышел из телефонной будки.

– Ну как? Удачно? – поинтересовался отряженный в провожатые Казанец.

– Вполне. Пока все идет по плану. Главное теперь, чтоб с машиной не сорвалось.

– За машину не переживай, Гога у двоюродного брательника возьмет. Мы ее уже несколько раз пользовали – нормально прошло.

– А что за машина?

– «Победа».

– Ого! Красиво живет брательник!

– Да она старенькая, еще первой серии. Ему, как инвалиду войны, в 1950 году выписали. Ну чего, двинем обратно? До дому, до хаты?

Барон втянул ноздрями бодрящий ночной воздух, сведя лопатки, с наслаждением, до хруста потянулся и неожиданно предложил:

– А хорошо бы, отец, вина выпить. Имеется тут у вас пьяный угол?

– Отчего не быть? В квартале отсюда Самвела шалман. А если просто, на вынос, так вон, в том доме, Верка-Стрекоза торгует.

– Может, добредем до Верки, купим да и раскатаем бутылочку? А то у меня сейчас такое состояние, словно бы уже где-то близко, но еще не. Недопил.

– Да у меня, положа руку за пазуху, с деньгами не очень, – смутившись, признался Казанец.

– Не бери в голову. Поделим полномочия: с тебя – наводка, с меня – бутылка.

– Не вопрос! – расплылся в довольной улыбке Казанец.

И они отправились к Стрекозе. И купили за две цены бутылку портвейна.

Которую и распили там же, во дворе, на лавочке.

За успех предстоящего совместного воровского предприятия…

Странное дело: как правило, Барон достаточно настороженно относился к новым знакомствам, однако этот персонаж из команды Шаланды глянулся ему с ходу.

По натуре был Казанец той вольной запорожской породы, что любит и умеет веселиться и за словом в карман не лезет. Такие вот парни некогда сидели на веслах у Стеньки Разина, прорывали фронт под командованием Брусилова, совершали эксы с анархистской братвой и держали Одессу, закусывая перед последней атакой ленточку в зубах. Это именно о таких говорили враги: «Помяни черта – тот и появится». Единственное, на что они были категорически не способны, так это на подлость. И в данном случае неважно, где и кому они служили. Именно такие вот персонажи, как правило, и становятся – Тёркиными на войне и честняками на зоне…

Вторник 17 июля 1962 года навсегда вошел в историю Советской страны. Именно в этот день, совершив поход подо льдами Арктики, первая советская атомная подводная лодка К-3 под командованием капитана 2-го ранга Льва Жильцова достигла Северного полюса. Дважды пройдя географическую точку полюса, лодка всплыла среди паковых льдов, и на вершине торосового льда ее экипаж водрузил государственный флаг СССР[48].