Его заразительный звонкий смех вывел миссис Ландас из дремотного состояния, а также из убежища, найденного под столом, куда она протиснулась между двумя стульями. А мальчик скакал и кружил по всей комнате, смеясь и визжа от радости, – ведь он слышал собственный голос впервые. Она же смотрела на него со слезами на глазах и протянула к нему руки, зовя его к себе, зовя по имени, в самый-самый первый раз.

– Джон, иди ко мне, Джон, иди… Иди к своей маме!

Теперь она плакала навзрыд и все тянула к нему руки. Джон улыбался во весь рот, стараясь выговорить слово «мама». Он бросился в ее объятия. И они плакали вместе. Джон – от радости, миссис Ландас – счастливая тем, что может любить его открыто.

Ей было не важно, что произошло в тот момент, она теперь знала главное: ее любовь к сыну никогда не иссякнет. Миссис Ландас так давно уверила себя, что у нее каменное сердце, не способное ни любить, ни почувствовать себя любимой. За эти несколько мгновений все изменилось. Она узнала, что и у нее сердце из плоти и крови, и теперь вместо привычного неизбывного отчаяния испытывала огромную радость.

Между тем золотистый туман испарился столь же быстро, как и появился. Дети выбрались из-под стола, куда спрятались со страху; взрослые, мужчины и женщины, поднялись с пола. Все смотрели на Рафу. Джон и миссис Ландас стояли рядом у конца стола, осененные ярким пламенем очага. Никто не решался произнести ни слова.

– Как ты узнал? – спросила она Рафу, гладя Джона по голове. – Как ты узнал, что он мой сын?

– Это было в твоих глазах, Мэри. Глаза – окна души. Даже твоя ненависть к этому месту не могла загубить пробивавшийся сквозь нее росток любви. – Он вытер слезу, катившуюся по ее щеке. – Вот тебе человек, о котором ты молилась. Он может слышать тебя, а скоро научится и говорить с тобой. Он станет твоим будущим.

Миссис Ландас взяла у него гадальные карты.

– Думается мне, что никогда больше не захочу взять их в руки.

И она бросила их вместе с шелковой оберткой в ярко пылавший огонь. Они разлетелись в камине во все стороны. Одна карта вырвалась из адского пламени, приподнятая горячим воздухом, и упала на каменную плиту перед очагом картинкой вниз, словно выхваченная из огня невидимой рукой.

Рафа наклонился и поднял карту. Засмеявшись, он повернул ее так, чтобы увидели все.

– В следующий раз даже этот колдун не сможет так легко избежать своей судьбы. – Медленно переломив карту в ладони, он швырнул ее снова в огонь.

Никто не заметил, как в комнату прокралось через открытую дверь маленькое темное существо. C виду оно казалось лилипутом с длинным, белесым и узким, ничего не выражавшим лицом; его острые кривые зубы едва умещались в широком чуть не до ушей, рту. Скорее, это была тень. Местами непроницаемая, местами прозрачная. Она медленно продвигалась от двери по комнате осторожными, крадущимися шагами, неотрывно глядя на Рафу.

Человек с красным подобием шарфа на шее сидел в дальнем конце стола с открытым ртом. Он не совсем понимал происходящее и был совершенно ошеломлен увиденным. Между тем туманная фигура содрогнулась и, извиваясь, мгновенно вошла в его тело. Мужчина задохнулся и закрыл глаза, не зная, что с ним случилось, и не имея возможности позвать на помощь. Ему казалось, что он тонет и душа сжимается. Он ощущал нечто чужое в своем мозгу и чувствовал отвратительное влажное дыхание, исходившее от неведомого существа через его рот. Он опять открыл глаза, но на этот раз через них смотрело на мир ОНО; с этой минуты оно могло контролировать все мысли и действия тела, которое оказалось в его власти. Мужчина кашлял и задыхался от смрада, исходившего из его легких. Мерзкая тварь между тем смотрела из его глаз на Рафу, выжидая подходящего момента, чтобы прикончить его. На столе лежал разделочный нож. Рукою мужчины нечисть взяла нож и сунула в карман его же куртки.

Крепко сжатым кулаком в перчатке Джекоб Крейн колотил в черную дубовую дверь дома викария; неподалеку во дворе большой белый щенок спаниель весело лаял, подвизгивая, на полную кроваво-красную луну, встававшую из моря.

Громкий стук эхом прокатился по пустому холлу и коридорам дома, пока в конце концов не добрался до ушей Бидла, задремавшего в кухне, уронив голову на стол. Он уткнулся лицом в ломоть намазанного маслом черного хлеба, начав было закусывать им несколько пинт теплого пива, которое прихлебывал весь вечер. Бидл обожал пиво не из-за жажды, а из желания почувствовать, как оно разбегается по сосудам и притупляет все горести мира. С годами он сам стал умелым пивоваром. Теперь он варил собственное пиво, используя особенные травы, которые собирал в укромных, только ему известных местах у Богглова ручья. Иногда он засушивал листья, а то и цветы, потом смешивал их с ячменем, сережками дикого хмеля, дрожжами и большим куском меда.

В этот вечер он понял, что совершил две ошибки. Первой ошибкой было то, что он принялся пить пиво до того, как оно перебродило. Другая же ошибка – он добавил в него слишком много валерианы. Сейчас ему ясно было только одно: навряд ли он сумеет открыть глаза из-за этой валерианы; они и оставались крепко закрытыми, поэтому он уже думал, что так и останется навеки в этом полусне, с непослушными губами и руками, которые представлялись ему чем-то вроде скатанных ковриков.

Гораздо более существенным было понимание, только что его посетившее, что из-за этого неперебродившего пива его чрево вот-вот разорвется. Так он, сонный, сидел, уронив голову на стол, и слушал доносившийся издали стук в дверь, как вдруг наполовину переваренное пиво нашло себе путь возвращения в мир, хлынув назад через рот. Бидл рыгнул громко, на всю кухню. Он сделал усилие поднять голову, до его сознания как-то дошло, что ему все же следует отозваться на упорный стук в дверь, который становился все громче и неистовей.

Наконец он оторвал голову от стола и стал отирать лоб толстым ломтем хлеба, полагая, что держит в руке мягкое влажное полотенце. Крошки хлеба прилипли к коже, но он не только не подозревал об этом, но вообще думать не думал о том, как выглядит. Он не мог избавиться от мыслей о красивых белых цветочках валерианы. В его полудремотном состоянии все, что он умудрялся видеть, делая усилия встать на ноги, было то маленькое растение, которое он собирал летним днем и еще подсунул под корешки фартинг, мелкую монетку, в вознаграждение Зеленому Джеку, а потом высушил все на кухне. Но в конце концов Бидл все-таки встал, что-то бормоча себе под нос.

Днем Бидл пиво пил мало, предпочитая чай, который крал у хозяина. Он всегда дожидался, по крайней мере, шести часов, прежде чем открыть затычку в большом деревянном бочонке и наполнить до краев свою кружку, потом еще и еще раз.

Пиво позволяло ему погрузиться в дрему, стать кем-то, кем он никогда не мог быть. Оно давало ему свободу мыслить, или, по крайней мере, он так считал, хотя в последнее время обнаружил, что нуждается во все больших и больших дозах, чтобы достичь того же блаженного состояния, как еще год назад. Он пил, и это помогало ему освобождаться от тоскливой беспросветности своего рабского существования. В такие минуты он чувствовал себя кем-то значительным, способным на нечто большее, чем постоянно собачонкой бегать за викарием. Но оживление это на самом деле вскоре проходило, и он становился еще более раздражительным и еще более неудовлетворенным своей жизнью.

Сейчас в нёбо ударила кислая смесь дрожжей и ячменя; все еще в полусне, он тем не менее понял, что в дверь стучат еще более яростно. Шатаясь, он выбрался из кухни и постарался прямо пройти длинный холл до конца. Грохот все нарастал. Бидла швыряло от стены к стене, он почти катился по коридору, хватаясь за каждую дверь по пути. Огромный золотой ворон, восседавший над входной дверью, смотрел на него сверху. Пьяный Бидл мог бы поклясться, что ворон пошевельнулся, расправил перья и приоткрыл один глаз. Добравшись до двери, Бидл ухватился за дверную ручку и медленно стал ее поворачивать. Но тут дверь распахнулась под мощным ударом, едва не отбросив его в сторону. В доме пахнуло холодным ночным воздухом; на пороге, освещенная колышущимся огоньком свечи, высилась высокая фигура Джекоба Крейна.