Я прибыл около полуночи. Такси доставило меня по восьмиполосной автостраде в город. Я еще не пришел в себя после полета сквозь грозу. Гостиничный слуга, который отнес мои вещи в номер, включил телевизор. Щелчок — и появилась картинка. На экране с непристойной нахрапистостью ораторствовал какой-то мужчина. Я не сразу догадался, что это проповедник.

На следующее утро портье вызвал мне такси, и я вышел на улицу. Окно моего номера выходило на стену соседнего дома, и утром в комнате было сумрачно и тихо. Зато теперь звуки и краски города обрушились на меня со всех сторон, а надо мной сияло ясное голубое небо. Поездка по раскинувшемуся на холмах городу, по прямым как стрела улицам, ведущим вверх, а потом внезапно падающим вниз, чавканье разбитых рессор такси, когда водитель тормозил перед поперечными улицами, вид небоскребов, мостов и огромной бухты — от всего этого я был как пьяный.

Дом был расположен на тихой улице. Это был деревянный дом, как и все постройки в этом районе. Ко входу вела лестница. Я поднялся наверх и позвонил. Мне открыл какой-то старичок.

— Мистер Хирш?

— Мой муж умер шесть лет назад. Тебе не надо извинять, ^[121] меня часто берут за мужчину, и я привыкла. Ты ведь тот немец, о котором мне рассказывала Вера, верно?

Не знаю, что это было — растерянность, запоздалая реакция на стресс трудного перелета или поездка в такси, но я, кажется, потерял сознание и пришел в себя, когда старушка плеснула мне в лицо стакан воды.

— Ты был счастлив, что не упал с лестницы. Если можешь, заходи в мой дом, и я дам тебе глоток виски.

Виски растекся огнем по моим жилам. Воздух в комнате был спертым, пахло старостью, старческим телом и старой едой. Я вдруг вспомнил, что в доме моих деда и бабки стоял такой же дух, и меня опять охватил страх перед старостью, который я все время в себе подавляю.

Женщина сидела напротив и внимательно меня изучала. Она была совершенно лысой.

— Значит, ты хочешь поговорить со мной о Карле Вайнштейне, моем муже? Вера сказала, что это очень важно — рассказывать о том, что тогда происходило. Но это тяжелая история. Мой муж хотел забыть ее.

Я не сразу понял, кто был Карл Вайнштейн. Но когда она начала рассказывать, я вспомнил. Она не знала, что, рассказывая его историю, касается и моего прошлого.

Она говорила каким-то странным, монотонным голосом. До 1933 года Вайнштейн был профессором органической химии в Бреслау. В 1941 году, когда он попал в концентрационный лагерь, его бывший ассистент Тиберг затребовал его оттуда для работы в лабораториях РХЗ и добился его перевода на завод. Вайнштейн был даже доволен, что опять может работать в своей области и что в лице Тиберга он имеет дело с человеком, который ценит его как ученого, говорит ему «господин профессор» и каждый вечер вежливо прощается с ним, когда он вместе с другими узниками отправляется в свой барак за колючую проволоку.

— Мой муж был не очень приспособленным к жизни и не очень смелым человеком. У него не было идеи, что вокруг него происходит и что с ним будет дальше, а может, он и не хотел ее иметь.

— А вы тоже были тогда на РХЗ?

— Я встретилась с Карлом на пути в Освенцим, в сорок первом году. А в следующий раз мы увиделись только после войны. Я фламандка, ты знаешь, и сначала могла скрываться в Брюсселе, пока они меня не схватили. Я была красивая женщина. Они делали опыты с кожей моей головы. Я думаю, это спасло мне жизнь. Но в сорок пятом я была лысой старухой. Мне было тогда двадцать три года…

В один прекрасный день к Вайнштейну пришли двое: один — сотрудник завода, другой — эсэсовец. Они объяснили ему, какие показания он должен будет дать полиции, прокурору и судье. Речь шла о саботаже, о рукописи, которую он якобы нашел в письменном столе Тиберга, о якобы подслушанном разговоре Тиберга с одним из сотрудников.

Я вспомнил, как Вайнштейна тогда привели ко мне в кабинет в арестантской одежде и как он давал свои показания.

— Он сперва не хотел. Все это была неправда, а Тиберг хорошо к нему относился. Но они показали ему, что раздавят его. Взамен они даже не обещали ему жизнь, а только давали шанс прожить еще какое-то время. Ты можешь себе такое представить? Потом моего мужа перевели в другой лагерь, и там про него просто забыли. Мы с ним договорились, где встретимся, в случае все кончится. В Брюсселе, на Гранд-Плас. Я пришла туда случайно, весной сорок шестого, я уже и не думала о нем. А он ждал меня там с лета сорок пятого. Он сразу меня узнал, хотя я была лысая старуха. Кто устоит такое? — Она рассмеялась.

У меня не хватило духу сказать ей, что Вайнштейн давал свои показания мне. Не мог я ей сказать и того, почему для меня так важно, правду ли тогда говорил Вайнштейн. Но мне непременно надо было это знать. И я спросил:

— Вы уверены, что ваш муж дал тогда ложные показания?

— Я не понимаю — я рассказала вам то, что узнала от своего мужа. — Лицо ее приняло неприязненное выражение. — Уходите. Уходите.

Do not disturb [122]

Я спустился с холма и оказался на берегу, посреди доков и пакгаузов. Нигде не было видно ни такси, ни автобусов, ни метро. Я даже не знал, есть ли вообще в Сан-Франциско метро. Я пошел в сторону высотных домов. Улица не имела названия — только номер. Передо мной медленно ехал тяжелый черный «кадиллак». Через каждые несколько метров он останавливался, из него вылезал негр в розовом шелковом костюме, расплющивал каблуком жестяную банку из-под пива или колы и бросал ее в большой синий полиэтиленовый мешок. Впереди, метрах в трехстах, я увидел магазин. Подойдя ближе, я разглядел решетки на окнах, мощные, как на крепостных воротах. Я вошел, в надежде приобрести какой-нибудь сэндвич и пачку «Свит Афтон». Товары лежали за решеткой. Касса напомнила мне банковские окошечки. Никакого сэндвича мне не досталось, и название «Свит Афтон» никому здесь ничего не говорило. Когда я вышел из магазина с блоком «Честерфилда», прямо посреди улицы проехал товарный поезд. У причалов я обнаружил пункт проката автомобилей и взял напрокат «шевроле». Мне понравилось сплошное переднее сиденье. Оно напомнило мне «хорьх», на переднем сиденье которого жена моего учителя латыни дала мне первые уроки любви. Вместе с машиной я получил план города с отмеченным маршрутом 49 Mile Drive. Я без труда ориентировался, благодаря многочисленным указателям. У скал я обнаружил ресторан. Перед входом мне пришлось постоять в очереди, прежде чем меня провели к столику у окна.

Над океаном поднимался туман. Я не мог оторвать глаз от этого зрелища — как будто за этой тающей завесой в любую минуту мог показаться японский берег. Я заказал стейк из тунца, запеченный в фольге картофель и салат «айсберг». Пиво называлось «Anchor Steam» и по вкусу напоминало пиво «с дымком», ^[123] которое подают в бамбергском пивном ресторане «Шленкерла». Официантка была очень внимательна, сама подливала мне кофе, осведомилась о моем самочувствии и поинтересовалась, откуда я приехал. Она тоже бывала в Германии, навещала своего друга в Баумхольдере.

После обеда я немного прошелся, вскарабкался на скалы и вдруг увидел прямо перед собой Голден-Гейт-бридж. ^[124] Я снял плащ, положил его на камень и сел на него. Берег навис над океаном почти отвесной стеной. Внизу скользили пестрые парусные яхты, медленно шел мимо сухогруз.

В свое время я решил жить в мире со своим прошлым. Вина, искупление, энтузиазм и слепота, гордыня и гнев, мораль и разочарование — все это я привел в некое искусственное равновесие. Благодаря этому прошлое стало абстракцией. И вот реальность добралась до меня и грозила нарушить это равновесие. Да, я как прокурор стал слепым орудием в чужих руках, это я понял после крушения рейха. Можно, конечно, задаться вопросом, существуют ли более или менее достойные формы такой «слепоты». И все же для меня это было не одно и то же — отягчить свою совесть виной, служа, как я думал, великой и, как оказалось, преступной идее, или стать глупой пешкой — пусть даже слоном — на шахматной доске какой-то мелкой грязной интриги, которую я пока еще не понимал.